Записки старого казака. Пластуны на Лабинской линии

Так канул в вечность памятный горцам день. Вред, нанесенный им, по последствиям был неисправим, и хотя стада и табуны они успели еще при первых выстрелах угнать дальше в горы, но голод был неминуем в такой местности, где никогда и никто не запасался на черный день. Горец вообще живет по нашей пословице, применяя ее к делу, «день да ночь – сутки прочь», а с этим правилом недалеко уедешь на жизненном коне.

Целый день боя с ожесточенным неприятелем, за истребление его насущного существования, был жарок, и много наших легло головами. Горцы дрались отчаянно, уступая шаг за шагом силе и превосходству свое достояние.

Вечерело. Отряд остановился среди большой поляны в Баговских ущельях близ Белой, катившей перекатом волны, спертые скалами. Быстрая и светлая речка Ярык-су, перерезывая долину, извивалась серебряной змейкой и исчезала в чинаровой роще. В арьергарде гремела артиллерия, ружейный огонь сыпал дробью. Горцы наседали отважно; пехоте пришлось отступать перекатной цепью из гая в гай по частым густым рощам дикой, пересеченной местности. По данному сигналу, арьергард, рота за ротой, выдвигался на открытую местность, но стрелковая кубанская рота штабс-капитана Иванова, залегшая на опушке в густой роще справа от нас и закрытая местностью, не слыхала общего сигнала к отступлению. Не желая понапрасну терять людей и длить бесполезную перестрелку, В-ий послал меня с приказанием к Иванову о немедленном отступлении.

Зная по опыту, что снять перекатно-залегшую на окраине пехоту дело далеко не утешительное, потому что приходилось конному быть целью для горцев, занявших опушку по деревьям или залегших за их стволы, за каменья и по кустам, надлежало, чтобы не губить напрасно казаков, совершить поездку с одним вестовым. Расчет выходил верен: если убьют или подобьют коня, так останешься пеший, имея цепь впереди; если же эта доля выпадет самому, так пехота принесет бренное тело тихо и осторожно. И, сверх того, стараешься скакать фронтом, чтобы не представлять большой мишени, держась боком к опушке; но не всегда эта мера применима к исполнению: хорошо, если наскачешь прямо на офицера или горниста; в противном случае, поневоле поскачешь по перекатной цепи, под градом пуль.

Пересев на свежего заводного коня, я обернулся к дежурству, сказав: «Эй, кто-нибудь один за мной… И, не оборачиваясь, поскакал к цепи. Случай наткнул меня на Иванова. Передав поспешно приказание под сыпавшимися кругом меня пулями, я, едва круто поворотив коня, хотел дать нагайку и повода, чтобы скакать назад, как раздирающий душу предсмертный вопль знакомого голоса остановил меня.

Бедная, несчастная Зина лежала в густой траве, придавленная своим бачей, бившимся в предсмертных судорогах. Я обезумел от ужаса… Но во мне еще жила надежда, что Зина только ранена и не может встать из-под лошади. Два подползшие егеря помогли мне освободить Зину. Схватить ее, броситься на коня и помчаться с дорогой ношей, было делом мгновения.

В немом отчаянии, опустив на землю несчастную и став на колено, поддерживая дивную головку, я ждал, как преступник, смертного приговора – приговора нашего бригадного медика С-кого, на жизнь и смерть. Отчаяние, надежда быстро сменяли друг друга. Эти минуты, казалось, были целыми веками… Я чувствовал, что рассудок оставляет меня, что моя железная воля сломана как ржавый прут… Долго и внимательно осматривал Зинины раны С-кий… Его африканская физиономия то оживлялась надеждой, то становилась так грустна, что я готов был обнять его, и сам, теряя надежду, утешал его. Впоследствии объяснилось, что наш эскулап сам был далеко неравнодушен к обаятельной красоте Зины… Наконец, она открыла глаза, с тяжелым, судорожно вырвавшимся из груди вздохом, но это были уже не те чудные, пламенные очи, они были туманны и, только встретясь с моими, блеснули радостным огнем. Этот огонь был проблеск смерти: она силилась сказать, звук не выходил из простреленной груди; помертвелые губки, шевелясь, оставались немы. На миг ожила было у нас обоих надежда, и вслед за тем явилась страшная действительность. Собрав последние силы, Зина приподнялась, схватила меня за руку… слеза скатилась на мраморную щеку… Умирающая едва слышно прошептала: «Олсун», судьба! Мгновенно за этим последним проявлением жизни наступила тихая агония, тело опустилось на мои руки, и душа, с легким вздохом, улетела в свою небесную отчизну…