Записки старого казака. Пластуны на Лабинской линии

Наш сибарит В-кий, всегда любивший окружать себя целой свитой, и на этот раз остался верен привычке. Он взял в отряд целый кагал своих поклонников и в числе их начальника Лабинской станицы, есаула К-ва, личность довольно нелюбимую и исполнявшую должность «мажордома» своего патрона. Большая часть офицеров отряда и мы, штабные, расположась кружком при свете луны и воткнутых в землю факелов, закусывали во славу аллаха гастрономическими произведениями кухни нашего В-го. Закусив, я, облокотясь на К-ва, как древний римлянин возлежал за трапезой и для сварения желудка велел подать трубку. Мой чубукчи-паша, запорожец, чем-то крепко занялся в обозе. Зина, услышав, что вестовой спрашивал трубку, вздумала услужить мне. Я уже говорил, что у этого капризного ребенка первая мысль, как бы она безалаберна ни была, в тот же момент обращалась в действительность и приводилась в исполнение. Так и теперь случилось: взять у запорожца трубку, закурить и подать мне было делом минуты. Можно себе представить мое удивление, когда, обернувшись взять трубку, я встретился лицом к лицу с проказницей. Я совсем забыл, что сам был виноват, хотя и невольно: разрешение идти в поход я дал с целью только успокоить и отвязаться от баловницы. Я живо вскочил и проворно увел ее. В-кий, сидевший насупротив меня и не видавший ни разу в мужском костюме и всеоружии Зины, не узнал ее, был поражен красотой мальчика-казаченка, как он полагал, и спросил меня по моем возвращении: «Откуда вы выкопали такого красавца вестового? он верно еще не в строевых казаках? А вы знаете, как я люблю красивую прислугу – уступите мне казачка, а себе вы опять найдете». Я постарался отделаться шуткой. Этим бы дело и кончилось, и присутствие Зины знали бы только в обозе; но услужливый язык К-ва, под влиянием порядочного возлияния даров Бахуса, оттрезвонил «самое суть». Нахмурился В-ий и, конечно, имел право сделать мне хотя деликатное, но, тем не менее, щекотливое замечание. Это меня взорвало. Я назначил трех казаков отконвоировать в станицу проказницу; однако В-ий остановил распоряжение, сказав мне: «Я знаю, что это случилось не потому, чтобы вы так хотели, а необдуманно; рисковать же теперь жизнью и ее, и казаков не дело. Об отряде известно неприятелю, и можно ли ручаться, что за первым кустом не сидит горец? Оставьте мою крестницу в обозе, пусть она едет в моем тарантасе: лучше этого мы с вами ничего не придумаем».

Отряд двинулся к переправе через Лабу. На горизонте все темно; только луна отражается в речных волнах, да звезды ярко мелькают чудесным блеском… Роса падает сильная; туман обвил пеленой окрестность; воздух охладел; все мы дышали свободно, полной грудью, упиваясь ароматом, веявшим с гор и долин.

Не доходя урочища Ханкеты, мы остановились. Команды конных и пеших пластунов отправились на разведки, и, в ожидании их возврата, мы, держа коней в поводу, прилегли. Предрассветный сон смежил глаза не только людей, но и животных; не было слышно ни фырканья, ни ржания коней; все дремало, точно подражало окружающей нас природе.

Разведки оказались более удачными, чем можно было ожидать. В принятом нами направлении, горцы, по-видимому, не ожидали появления отряда, и потому много их целыми семьями ночевали на полях близ Мекензиевского аула.

Первые лучи тихо поднимавшегося солнца озарили отряд во всем грозном его величии. За сожженным аулом, на горских пажитях, травля началась… Встревоженные горцы грозно скликались по вершинам и лесным трущобам, спеша со всех сторон. Нужно было ожидать жаркой схватки.

Где только проходил отряд, роскошные нивы превращались в безобразную массу истоптанной травы или пепла; во всех направлениях мелькали огни, брошенные враждебной рукой на труд человека… И пламя широко стлалось, гонимое ветром, волнуясь и переливаясь, как адская река. Не одни засеянные поля подверглись истребительной силе огня: самая трава, начинавшая блекнуть и усыхать от продолжительной засухи, с треском и свистом несла пламя, то разносимое вихрем огненными островами, то широко стелясь массой раскаленной лавы, бросая к верху длинные языки и образуя огненные столбы. Густой черный дым вился к облакам. Воздух, пропитанный гарью, давил грудь, ел глаза и, среди еще зеленевших оазисов, вдруг вспыхивал и горел, как свечка, одинокий стог или копна. Стада диких животных, пораженных ужасом, забыв свою природную вражду и хищность, дружно скакали к лесу или к воде. Стаи разнородных птиц, гнездившихся в пажитях и траве, вились с криком в воздухе, жалобно зовя своих птенцов, не смогших улететь и сделавшихся добычей огня. И вся эта горевшая арена оглашалась выстрелами, гиком и проклятием враждующего человечества…