Записки старого козла

он завертелся на полке, как краб в поисках моря, и стал сползать на пол. я сопровождал его пряжкой. ХРЯСЬ! ХРЯСЬ! ХРЯСЬ!

наконец он не выдержал и заорал, тогда я склонился к нему и прижег побагровевшую жопу сигарой.

старик распластался на полу, блаженно улыбаясь, я повесил ремень и вышел на кухню, где пил кофе адвокат старикана.

— закончил?

— м-гу.

адвокат отслюнявил пять десяток и бросил их на стол, я налил себе кофе и присел рядом, сигара была еще у меня в руках, и я бросил ее в раковину.

— блядь, — вырвалось из меня. — ебаный в рот.

— да уж, — сказал адвокат. — парень, что был до тебя, выдержал только месяц.

мы сидели и попивали кофе на шикарной кухне.

— приходи в следующую среду.

— а ты сам-то что не подзаработаешь?

— я? ты что, я слишком ранимый для таких дел. мы оба рассмеялись, и я бросил в свой кофе пару кусочков сахара.

он спускался по бельепроводу, и как только он выскользнул наружу, Максфилд ударил топорищем и сломал ему шею. мы обшарили карманы, это был не тот человек.

— лажа, — сказал Максфилд.

— лажа, — сказал я.

я поднялся наверх и позвонил.

— кролик пердолит не по-детски, — сказал я.

— кончай педика в мелкие дребезги, — ответил Штайнфельт.

— наружка, — сказал я, — духи на хвосте.

— нахуй пошел, — сказал Штайнфельт и повесил трубку.

я спустился вниз, Максфилд отсасывал у трупа.

— я догадывался, — проронил я.

— гомо-гоможо, — на секунду оторвался Максфилд.

— ЭТО-то тут при чем? — спросил я.

— кайф, — проурчал он.

я присел на отключенную стиральную машину и заговорил:

— послушай, если мы хотим улучшить наш мир, мы должны бороться не только на улицах, но и вести настоящую войну в наших головах с нашим разумом, и еще, если наши женщины не могут содержать в чистоте ногти на ногах, то сто пудов они и лоханки свои запускают донельзя, перед тем как хватать бабу за задницу, попроси ее разуться.

— кайф, — сказал Максфилд, удовлетворившись, он поднялся и стал выковыривать у трупа глаза.

складным ножом, на рукояти красовалась свастика. Максфилд смахивал на Селина, во всей его красе, извлеченные глазные яблоки он проглотил, мы сидели и ждали.

— читал «Сопротивление, бунт и смерть»[74].

— боюсь, что да.

— там, где больше всего опасности, больше всего надежды[75].

— закурить есть? — спросил я.

— конечно, — отозвался он.

я получил сигарету, раскурил и припечатал тлеющий конец к волосатой кисти Максфилда.

— ой, блядь! — взвыл он. — ой, прекрати!

— тебе повезло, что я не воткнул ее в твою волосатую жопу.

— вот уж повезло так повезло.

— снимай.

он послушался.

— раздвинь ягодицы.

— я клянусь в своей преданности, — затараторил он, — к…

сверху из радиоточки полилась сюита Римского-Корсакова «Шехерезада», и я вставил, нет-нет, вставил горящую сигарету.

— боже, — застонал он. удерживая сигарету, я спросил:

— почему устроили облаву в «Тарараме»?

— боже, — кряхтел он в ответ.

— я задал вопрос! почему устроили?

— устроили, — простонал он, — потому что устроили, я дитя собственного невежества!

— ну что ж, попробуем докопаться до сути, — сказал я, продираясь горящим угольком до самой мякотки.

КОКТЕЙЛИ

— боже, милостивый боже, — скулил он.

— почти каждый человек не сомневается в бесспорности своего слабоумия, но кто выживет в резком холодящем сиянии своего сногсшибательного гения-еврения?

— только ТЫ, Чарльз Буковски!

— ты выдающийся человек, Максфилд, — сказал я, вынул сигарету, понюхал, нет, не понюхал, а отшвырнул прочь. — ебать-колотить, ну, ты дал стране угля, парень, — приободрил я его, — присаживайся.

— да ладно тебе, — сказал он. я сел и начал излагать:

— вот сейчас ты с легкостью поймешь Камю, если внимательно будешь следить за моей мыслью, брукк, банко, сестина-вик и все такое, великий писатель, да, но и он облажался.

— что еще за викня… это что еще за хуйня?

— это я про его письма в «Комба», про его выступления в обществе французской дружбы, про его заявления в доминиканском монастыре на бульваре Латур-Мобур в сорок восьмом году, я про его ответ Габриэлю Марселю[76], я про его речь на бирже труда десятого мая пятьдесят восьмого года, а также речь от седьмого декабря пятьдесят пятого на банкете в честь президента Эдуардо Сантоса[77], редактора газеты «Эль тьемпо», выдворенного из Колумбии диктаторским режимом, я про его письмо, адресованное Азизу Кессу. я про его интервью, опубликованное в «Дэмэн», выпуск за двадцать четвертое — тридцатое октября пятьдесят седьмого года.

— а я про большой облом, провал позиции, обсос и обсер. он умер в автомобиле, а за рулем не сидел, это здорово — быть отличным парнем и участвовать в общественной деятельности; и совсем другое дело, когда уродцы вроде тебя плюют на могилы великих общественных деятелей прошлого, большое становится отличной мишенью для мелких людишек — людишек с оружием, печатными машинками, анонимками, подкинутыми под дверь, в погонах, с дубинками, собаками, все эти причиндалы мелких людишек тоже работают.

— да отъебись ты, — сказал я.

— тривиальный гнев, как и тривиальные бляди, исчезает с первым октябрьским лучиком солнца, — ответил он.

— звучит здорово, а как насчет нетривиальных?

— та же история.