Записки старого москвича

Но футуристов все еще не было. Однако из-за усиливающегося шума и стука пришлось дать занавес и начать программу. Она была составлена из некоторых номеров премьеры театра миниатюр и выступлений поэтов. «Миниатюрные» номера никто не слушал, да и артисты не слыхали ни своего голоса, ни реплик от все усиливающегося шума, в котором все яснее слышались крики:

— Футуристов! Футуристов!

Чтобы успокоить зал, решили выпустить на сцену другую знаменитость — поэта Бальмонта. Но он уже успел не раз побывать около буфетной стойки и еле вышел на сцену. Бальмонт и всегда-то читал свои стихи довольно тихим голосом, а на этот раз создалось впечатление, что он беззвучно открывает рот. Это еще более раззадорило подвыпившую публику, которая выла, орала и стучала все громче.

Бальмонт, разозлившись, повернулся и ушел. Зал взревел… Дали занавес, затем выпустили какую-то певицу в нарядном белом туалете. На какое-то время наступила относительная тишина.

Вдруг, когда певица добросовестно выводила свои рулады, на ярко освещенную сцену вступил Маяковский и стал пересекать ее крупными и медленными шагами, выбрасывая вперед коленки и дразня всех своей необычной черно-оранжевой блузой.

Зал взорвался… Маяковский шагал. Его высокая фигура, почти уже вдвинулась в кулису, когда из зала кто-то взвизгнул:

— Рыжего!

Зал заулюлюкал и подхватил выкрик. Маяковский остановился, повернулся лицом к столикам с розовыми лампочками и галдевшими гостями, затем спокойно прогромыхал тяжелыми башмаками к рампе. Все утихло.

Маяковский начал читать недавно написанное им «первое социально-обличительное» и ставшее потом одним из любимейших стихотворений поэта — «Нате!»: «Через час отсюда в чистый переулок вытечет по человеку ваш обрюзгший жир…»

«Публика пришла в ярость. Послышались оглушительные свистки, крики «долой». Маяковский был непоколебим. Продолжал в том же стиле…» — писала об этом выступлении «Московская газета».

Маяковский закончил. Публика взвыла. Потом в зал плюхнулось, как огромная жаба, только одно-единственное слово, брошенное Маяковским прямо в раскрасневшиеся, пьяные и злые лица, и тут рухнули с потолка все балки…

По крайней мере так показалось в первый момент, потому что все в зале взвилось, полетело, зазвенело, завизжало…

Маяковский так же спокойно повернулся и теми же широкими и медленными шагами удалился.

Все кончилось. «Розовый фонарь» потух навсегда. Публика бросилась к вешалкам. А там уже шел скандал между еле стоявшим на ногах Бальмонтом, который держал в руке бутылку сельтерской, и молодыми футуристами. Бальмонт взмахнул бутылкой, какой-то парень с разрисованной щекой вырвал ее у него… Появилась полиция.

Наутро воскресные газеты еще не успели дать сообщения о скандале в «Розовом фонаре», но в понедельничной газете «Столичная молва» уже появился обширный «отчет», озаглавленный: «Розовое мордобитие».

Во вторник все московские газеты разодрали «Розовый фонарь» в клочки…

Много лет спустя, в 1927 году, вернувшись со студией имени Айседоры Дункан из гастрольной поездки по Китаю, мы выехали летом в Крым, только недавно раздавленный землетрясением. Уже почти три года прошло с тех пор, как оборвалась сильная и настоящая, вопреки всяким воспоминаниям чужих людей, любовь Айседоры Дункан и Сергея Есенина. Уже почти два года прошло со времени трагического самоубийства Есенина, и Айседоре, находившейся в Париже, оставалось всего два месяца жить, чувствовать и творить до ослепительной секунды смерти на раскаленном асфальте Promenade des Anglais в Ницце, а меньше чем через 3 года и сам Маяковский должен был покинуть этот мир…

Однажды наш тяжелый автобус, выйдя из Ялты, проплыв мимо Никитского ботанического сада и покрутив «вокруг» гурзуфской горы Медведь, вкатился в Алушту и остановился у самого оживленного места курорта, около автостанции и торчавших вокруг нее газетных, фруктовых и водных киосков. Я выпрыгнул из автобуса и чуть не наскочил на высокую фигуру одиноко стоявшего Маяковского.

Он пожал мою руку с силой абсолютного чемпиона по боксу.

— Отдыхаете в Алуште? — спросил я, потирая руку.

— Нет. Приехал. Сегодня тут мой вечер.

— Как? — встревожился я. — Сегодня мы выступаем, в курзале…

— Вы — аристократы. А я скромно — в санаторном клубике… А вы все с есенятами? — сказал он, поглядывая на высыпавших из автобуса девушек, составлявших тогда производственную группу школы-студии.

— Вернее, с дунканятами, — ответил я, — а то «есенята» звучат, как «бесенята»…

Маяковский смотрел на веселый цветник в одинаковых легких розовых платьях, внезапно выросший на пыльном шоссе:

— Такие бесенята, если вскочат в ребро, тут тебе и крышка… — пророкотал он и добавил: — Жара. Духота. А горло окатить нечем. Продают что-то подкрашенное, — и он повернулся в сторону киоска.

— Можно здесь пива холодного выпить, — показал я на серый каменный дом напротив, во втором этаже которого помещался единственный ресторан Алушты.

— Мысль правильная. Пойдемте! — будто подал команду Маяковский и двинулся через шоссе.

Мы поднялись в совсем пустой ресторан, сели за столик и заказали пива.