Записки старого москвича

Основной чертой творчества Горского всегда было стремление к реализму, к выразительности движений, к отходу от убогого лексикона балетных жестов и мимики. И весь творческий путь его был отмечен таким же постоянным стремлением к разрушению отживающего и мертвого и созданию нового и жизненного. И везде, начиная от «Раймонды» и поставленного им в 1912 году «Корсара», в который он вложил тогда многое из новаторства Дункан, затем «Эвники», «Щелкунчика», множества других балетов и отдельных танцев и, наконец, «Лебединого озера», Горский дерзко разрушал старое наследие не только посредственного Перро, но и таких классиков балета, как Лев Иванов и Мариус Петипа, воздвигая новые, засверкавшие скрытыми ранее красками балетные спектакли и встречая иногда недопонимание и даже враждебность со стороны хранителей традиций и устоев классического балета.

На этой почве и разразилась буря, всколыхнувшая воды «Лебединого озера». Горский приступил к новой постановке этого замечательного по музыке Чайковского балета, поставленного Мариусом Петипа и Львом Ивановым.

Роль лирической Одетты, превращенной злым волшебником в лебедя, и контрастную ей роль земной и зловещей дочери волшебника — Одилии, принявшей облик Одетты, исполнялись всегда одной и той же балериной.

Горский дал эти две роли двум исполнительницам, изменил большинство танцев и мизансцен, ввел новый персонаж — шута и так далее. Балетная группа, критики, балетоманы встревожились по поводу «разрушения творения Чайковского и Петипа», и этим вопросом занялся Высший хореографический совет.

Положение мое оказалось трудным. С одной стороны, я был в дружеских и в хороших творческих отношениях с Горским, связанный с ним и работой и совместной деятельностью в совете, где он являлся председателем, а я секретарем. С другой стороны, совет поставил в повестке дня вопрос о недопустимости переделки «Лебединого озера», поручив мне выступить с докладом об этом на одном из ближайших заседаний.

Такое поручение было естественным, так как в те годы я все еще был влюблен в романтику балета, яростно защищал его традиции и возглавлял в совете «академическую группу артистов балета — блестящих практиков, но слабых теоретиков своего искусства, плохо знавших его историю, к тому же… не умевших ни говорить на заседаниях, ни отстоять и защитить свои позиции.

После моего доклада состоялось бурное заседание совета, которое разволновавшийся Горский покинул, заявив протест против вторжения в творческую лабораторию художника в процессе работы. Высший хореографический совет принял постановление, запрещающее Горскому эксперимент над «Лебединым озером».

Горский, надорванный работой на холодной сцене, пережив нервное потрясение из-за «Лебединого», заболел. Я чувствовал угрызения совести, начинал понимать нашу неправоту и решил вначале оттянуть исполнение постановления совета (да мы и плохо еще представляли себе дальнейшие практические шаги), а затем и совсем не дал ему хода.

Горский продолжал репетиции «Лебединого озера», но все время болел.

Как раз в это время московские театральные деятели — братья Гутман обратились ко мне с просьбой взять на себя организацию особого грандиозного концерта для какого-то строительного эшелона, остановившегося целым железнодорожным составом на одном из московских вокзалов. Комиссаром эшелона был третий брат Гутманов, который не только хотел, чтобы в концерте участвовали крупнейшие имена, начиная с Шаляпина, но и имел реальные к тому основания, так как эшелон выплачивал гонорар артистам продуктами: пятипудовым мешком ржаной муки и еще чем-то, а Шаляпину, Гельцер и мне, как организатору этого хлопотливого мероприятия, вместо ржаной муки предназначался такой же мешок невиданной тогда крупчатки, к которой еще прилагался и совсем редкий предмет — бутылка водки.

Шаляпин согласился участвовать в концерте, и ему дали два мешка крупчатки и две бутылки водки.

После концерта комиссар оделил каждого из нас троих еще двумя французскими булками, охотничьими сосисками и маленьким пакетиком паюсной икры.

На другой день после концерта, узнав, что Горский опять слег, я пошел в его квартиру в том же доме графа Ностиц, где жила и В. И. Мосолова 1-я и где теперь установлена мемориальная доска А. А. Горскому. Я нес белую муку, отлитую в бутылочку из-под одеколона водку, несколько охотничьих сосисок и французскую булку, намазанную внутри икрой.

Горский лежал на кровати одетый, прикрывшись своим пальто, и был очень растроган моим визитом и «такими редкими вещами», как он выразился. Я очень торопился куда-то и сказал, что зайду вечером, но, придя вновь, сильно удивился, что больного Александра Алексеевича не оказалось дома. Горский вошел в свою квартиру почти вслед за мной, очень оживленный и возбужденный.

— Прекрасно поработал, — говорил он, потирая захолодевшие руки и не снимая пальто, — поразительно: какой маленький толчок нужен иногда творческому работнику, чтобы пришло так называемое вдохновение!

Улыбаясь, он взял с окна одеколонную бутылочку с водкой, из которой была отлита микроскопическая доза.