Записки старого москвича

Но курьезнее всего дело обернулось у редактора «Известий» Ю. Стеклова, который, приняв нашу делегацию и прочтя письмо, не только не указал нам на ошибочные политические представления корифеев русского искусства, но еще и поместил наутро в «Известиях» заметку под заголовком «Работа советских кумушек», где сообщалось, что в последнее время распространяются различные нелепые слухи об Е. В. Гельцер, являющейся талантливой балериной, но… не имеющей никакого отношения к политической жизни страны! Если бы в наши дни при жизни Гельцер появилась о ней подобная заметка, она, несомненно, сочла бы именно ее за «позорное клеймо», с чем единодушно согласились бы и все славные члены юбилейной комиссии, из которых, увы, сейчас, когда я восстанавливаю в памяти эти события, никого уже нет в живых.

Между прочим, на том же заседании юбилейной комиссии поговорили и о том, что подарить Гельцер в ее торжественный день от лица самой комиссии. Кто-то сказал, что было бы хорошо возместить юбилярше ее недавнюю потерю… Транспорта в Москве тогда не было, Гельцер шла по мостовой вдоль обочины заваленного горами снега тротуара на свой концерт в «Колизее» и не заметила, как соскользнуло с шеи и упало в талый снег ее жемчужное ожерелье, которое представляло крупную ценность.

Комиссия поручила мне выяснить, какие возможности имеются для получения такого ожерелья из государственного фонда. Я пошел к члену коллегии Наркомфина Альскому.

— Да что ты, голубчик! Я за такое ожерелье два паровоза за границей куплю! — сказал он. — Золотца на жетончик какой-нибудь могу отпустить…

Тогда решили преподнести юбилярше что-либо из художественных произведений, сконцентрированных в бывшем магазине Аванцо, где все отпускалось бесплатно, по особым ордерам. Осмотрев в этом магазине картины и скульптуры, я остановился на большой статуе Венеры Милосской, отлитой из черной бронзы, и поехал на Мясницкую в учреждение, ведавшее выдачей таких ордеров.

Человек, от которого это зависело, сидел в маленькой комнате, куда постепенно просачивались просители, стоявшие в довольно длинной очереди.

— Что? Эту большую фигуру? Не дам, не дам, — отказал он, прочтя бумажку месткома Большого театра и, очевидно, хорошо зная свои фонды.

Когда я удивился этому отказу в просьбе общественной организации — выдать не очень ценную вещь для преподношения на официальном правительственном юбилее, он задумался и потом спросил:

— Позволь-ка… Это ты говоришь о той большой, что ли, фигуре, которая стоит справа от двери, как войдешь в магазин? Еще руки у нее отбиты?

Я сдержался: мне было не до смеха. Что руки у Венеры отбиты, я подтвердил. Ордер был выписан.

Заведующая другим магазином помогла разыскать хорошие папки для юбилейных адресов.

Копаясь в углу, она вдруг обнаружила какой-то длинный, тщательно завернутый в бумагу пакет и, выпрямив спину, улыбаясь, сказала:

— Хотите посмотреть?

— А что это такое?

— Редкая вещь. Ее продает один коллекционер.

Она долго и осторожно разворачивала множество листов бумаги, и вдруг среди этого вороха обнажилось нестерпимо прекрасное произведение искусства, сверкавшее снежной белизной и волшебными красками севрского фарфора.

Передо мной предстала фарфоровая группа в метр длиной. Это была коляска с шестеркой лошадей, запряженных попарно цугом, с монументальным кучером и придворными лакеями на козлах и на запятках. У раскрытой дверцы коляски стоял, изогнувшись в галантном поклоне, с шляпой-треуголкой в руке, какой-то блестящий кавалер, а в самой коляске сидели две дамы, в ярких туалетах которых можно было разглядеть даже мельчайшие кружева на их фарфоровых жабо и рюшах.

То был «Выезд императрицы Евгении», жены Наполеона III.

Я стоял завороженный перед этим чудом искусства и решил сам купить «Выезд императрицы Евгении». Напрягши все свои возможности и ресурсы, я еще до торжественного дня отвез эту фарфоровую группу в подарок юбилярше, с тем чтобы потом севр дефилировал на сцене среди других подношений.

Но Гельцер заявила, что она никогда не выпустит из своей квартиры эту хрупкую и драгоценную вещь и не подвергнет ее опасности быть поврежденной или разбитой.

Много лет спустя я слыхал, что Гельцер заказала для группы особый стеклянный колпак и берегла ее в своей квартире-музее на почетном месте.

Мне казалось тогда, что и эпоха та, и императрица Евгения, и Наполеон III неизмеримо отдалены от наших дней и покрыты стеклянным колпаком и пылью истории. Я вспоминал, как еще в юности мы каждое воскресенье гуляли с молоденькой институткой, раз в неделю вырывавшейся из стен Мариинского института и стремившейся на эти невинные свидания-прогулки, одна из которых закончилась однажды визитом к бабушке институтки, проживавшей в аристократическом Вдовьем доме на Кудринской площади. Дряхлые титулованные дворянские вдовы жили в этом доме на покое, имея каждая апартаменты в две-три комнаты, обставленные старинной мебелью красного дерева.