Записки старого москвича

Расцеловав свою бабушку в сморщенные пергаментные щеки и оглушив ее трескотней о семейных новостях, моя спутница, лукаво улыбаясь, вдруг обратилась к старушке с просьбой показать мне какую-то ее реликвию. Бабушка, жеманно отказываясь, прошуршала теплыми туфлями по ковру, направляясь к пузатому шифоньеру, и, выдвинув один из ящиков, достала оттуда какую-то большую и сложенную шелковистую ткань золотистого цвета.

Отнекиваясь и кокетничая, старушка расстелила на столе ткань, оказавшуюся прекрасной скатерью, на которой расплылось большое пятно темно-коричневого цвета.

Мое недоумение рассеяла экспансивная институтка. Ухватив меня за руку, она, похлопывая ладонью по пятну и сияя разгоревшимися глазами, доложила:

— Это бабушка пила в Париже шоколад с Наполеоном III, и он нечаянно опрокинул свой стакан!

Бабушка скромно опустила седые реснички, совершенно явно давая понять, что и она была когда-то хороша и удостоилась не только внимания, но и порыва Наполеона III, при котором пострадали скатерть, стакан шоколада и сама бабушка…

Этот Вдовий дом и реликвия дохнули на меня чем-то таким затхлым, я с удовольствием вышел оттуда на солнечную улицу и утащил свою спутницу в Зоологический сад, гуляя по дорожкам которого, думал об эпохе Наполеона III, как о чем-то страшно отдаленном, и удивлялся, что только что видел высохшую, но еще живую реликвию того времени.

Поэтому, когда годы спустя я стоял перед «Выездом императрицы Евгении» в подвале магазина, то эпоха та казалась мне совсем туманной и давно вдавившейся в глубь веков.

Но как поразился бы я, если бы знал тогда, что в ту минуту, когда я стоял восхищенный перед фарфоровой группой, — императрица Евгения была еще жива и умерла где-то, кажется под Парижем, лишь в том же 1920 году!

Билеты на юбилей, так же как и во все другие театры, не продавались, а распределялись бесплатно среди рабочих фабрик и заводов и служащих различных учреждений. На этой почве и произошел тогда один неслыханный в истории Большого театра случай. Распределением билетов в государственные театры ведал управляющий делами конторы. Перед началом одного из оперных спектаклей в Большом театре, когда в фойе и за сценой прозвучали звонки, когда уже погасли огромная люстра и бра на ложах, а старейший дирижер Сук занял свое место за пультом и, постучав палочкой о пюпитр, оглянулся, он увидел, что зал пуст… Конечно, какая-то горстка зрителей из «контрамарочников» и «своих» находилась в зрительном зале, но подавляющее число кресел партера, амфитеатр, ложи и ярусы зияли пустотой. Оказалось, что комплект билетов на этот спектакль, заготовленный и разложенный по пакетам управделами, остался позабытым им в одном из ящиков стола…

По инициативе Луначарского при Центральном комитете профсоюза работников искусств был создан Высший хореографический совет, которому были предоставлены большие полномочия и права в решении вопросов, касавшихся искусства танца.

Председателем совета был избран А. А. Горский. В совет входили старейшие деятели балета: Л. Н. Гейтен, Н. Г. Легат, первые фигуры московской труппы Е. В. Гельцер и В. Д. Тихомиров. Секретарем совета избрали меня. Совет заседал в помещении ЦК в Леонтьевском переулке, в особняке, принадлежавшем прежде московским богачам-меховщикам Сорокоумовским. Какие-то члены этого семейства, оставшиеся в Москве, еще продолжали жить в двух комнатах особняка, поддерживая свое существование выпечкой необычайно вкусных и ароматных бабок, которые мы покупали по баснословной цене к чаю, подававшемуся на заседаниях хореографического совета.

Как раз в это время А. А. Горский приступил к возобновлению на сцене Большого театра балета «Лебединое озеро», но в совершенно новой постановке.

Александру Алексеевичу Горскому, одному из крупнейших русских балетмейстеров, в эти годы было уже около 50 лет, но только седая, довольно длинная и узкая борода позволяла причислить к «старикам» этого живого человека, с никогда не потухающими глазами. С взлетающей от движения бородой, в темной, широкой, очень длинной блузе и каких-то сереньких брюках, он легко скакал и вертелся в турах, «шенэ» и пируэтах на репетициях по грандиозному пространству сцены Большого театра, где в утопавших во мраке далеких стенах светились, как окошки в зимнюю ночь, прорезы раскрытых дверей, выходящих в освещенные коридоры.