Записки тюремного инспектора

Оба они, эти два генерала, принадлежат к числу опустившихся донельзя русских людей. Это, можно сказать, уже бывшие люди. Они ежедневно приходили ко мне. Адмирал рассказывал очень много интересного, и его можно было слушать без конца. Он герой Цусимского боя, командир транспорта «Анадырь». Адмирал страшно бедствовал в Константинополе, но ему помогли итальянцы, которые собрали ему по подписке большие деньги (кажется, 250 тысяч динар). Адмирал, кажется, пропустил их и вновь находится в бедственном положении. Я хорошо помню этот день приезда Любарского.

Это был день приезда семьи полковника Духонина из Житомира (7 дек. по ст. ст.). С утра день начался особенно тяжело. Ни на минуту я не мог отвлечься от мысли, что в покойницкой восьмой день лежит в гробу Л. В. Савицкая. Ждут священника. Из каждого окна во двор госпиталя видно освещенное изнутри окно покойницкой, где у гроба горят свечи. Идя утром в столовую, я проходил мимо лежащей на полу в коридоре молодой 15-летней девушки, которая страдала падучей. Две санитарки несли мне навстречу носилки, чтобы отнести больную в палату. Сестра Отрыганьева, нагнувшись над больной, что-то делала. Я знал, что в операционной в это время Ник. Вас. делал серьезную операцию, вынимая по частям мертвого ребенка из чрева матери. Мне нужно было еще навестить сестру Янковскую, которая уже несколько дней лежит больная, и врачи боятся, чтобы у нее не было воспаления легких.

За обедом в столовой почему-то почти никого не было. Все были заняты. Полковник Духонин, с которым я всегда сидел за столом рядом, уехал встречать свою семью. Я уже знал имена его детей - Женя и Туся. Одной 12, другой 10 лет. Они вырвались из России и какими-то путями пробрались в Польшу, а оттуда едут сюда. После обеда я, по обыкновению, вышел во двор. Погода была отвратительная. Моросило. В покойницкую дверь была открыта, и там была видна фигура Николая Ксенофонтовича. Я подошел к нему, чтобы узнать, нет ли сведений, когда приедет священник. Сведений не было, и Савицкий уже терялся, спрашивая моего мнения, как поступить. Я считал необходимым исполнить волю Лидии Васильевны, которая определенно написала в своей предсмертной записке, чтобы ее ни в коем случае не хоронили без священника. Николай Ксенофонтович решил ждать, тем более что покойница лежала в гробу как живая, без признаков разложения...

Священник приехал лишь 11 декабря, так что покойница пролежала у нас 12 дней. Я проводил покойницу дальше всех, до Лобора, и возвращался домой один. Накрапывал маленький дождик, и было грязно. Как деревенский житель, я даже любил такую погоду, но в этот раз настроение у меня было подавленное, гадкое.

Вчера вечером m-me Духонина делала доклад о жизни в России. С захватывающим интересом мы слушали докладчицу, которая во всех подробностях ознакомила аудиторию с жизнью обывателя при советском режиме и исчерпывающе отвечала на все поставленные ей слушателями вопросы. Евгения Павловна подтвердила сложившееся у меня еще в России убеждение, что большевизм не может дать какую-нибудь постоянную форму государственной жизни и есть явление временное, один из периодов революции. Я предложил Е. П. Духониной вопрос, произошел ли в русской жизни какой-нибудь сдвиг по сравнению с 1919 годом, который мы пережили в России при большевиках.

Ответ был вполне определенный. Свобода торговли смягчила в значительной степени голод, но во всех прочих отношениях люди переживают то же самое, что испытали те, кто был в России в 1919 году. Правда, прекратились почти самочинные солдатские обыски и грабежи по квартирам, но реквизиции остались по-прежнему. Выяснилось также господство евреев, что не так бросалось в глаза в 1919 году. Жить так, как сейчас живет Россия, нельзя. Несомненно, должен быть какой-нибудь конец этому кровавому режиму. На меня это сообщение г. Духониной произвело сильное впечатление и даже изменило несколько мое настроение.

Под влиянием окружающего меня пессимизма и европейской политики я готов был признать Россию погибшею окончательно. Теперь я опять верю в возрождение России и не исключаю возможности возвращения на Родину. Но убивает этот мрак беженской жизни. Не личная жизнь удручает меня. Я готов терпеливо ждать развязки. Я шел на это, да и время сделало свое дело. Я чувствую уже не так остро утрату всего, что составляло смысл моей жизни, но мне больно смотреть на то, что творится на свете. Мое сердце сжимается каждый раз, когда я берусь за газету и я вижу, что катастрофа для нас еще не закончена. Она продолжается и находится в стадии вымирания и гибели русских людей, получивших приют, как это называется теперь, на территории дружественных нам государств на Балканах.