Записки вдовца

Мечтая, я гляжу сквозь низкое окно на большую дорогу, переходящую в улицу села, крайние жилища которого видны отсюда. Одно из них несколько выше прочих и лучи, протянувшись с запада, ласкают его кровлю с особой заботливостью.

Время от времени проходит мимо лошадь, волоча борону или таща соху, а за нею селянин, посвистывая или ругаясь, смотря по ходу запряжки, или же охотник налегке, сожалеющий о полных ягдташах, с которыми он возвращался полтора месяца тому назад. Крестьянин и охотник заходят порою, выпивают, расплачиваются и выходят, выкурив трубку и обменявшись новостями. Я же мечтаю.

И я вижу, как в этом самом кабачке, лишь несколькими месяцами моложе, сижу я у этого стола, на который сейчас облокачиваюсь, и пью, как сегодня, из большой кружки темное пиво, которое багрянят закатные лучи.

И думаю о Подруге, о Сестре, каждый вечер при моем возвращении кротко журившей меня за то, что я опоздал; и думаю о том, как однажды зимним утром пришли за ней люди в черных и белых одеждах, распевая латинские стихи, исполненные ужаса и надежды.

И жестокое уныние от незабываемых бедствий пронизывает меня, молчаливого, а ночь, окутывай кабачок, где я мечтаю, гонит меня к дому на краю дороги, к тому, что повыше других жилищ, к радостному и милому прежде дому, где встретят меня две смеющиеся и шумливые девочки в темных платьях, которые не вспоминаю, нет, и будут играть в маму, в свою любимую игру, до часа сна.

Апология

– Постойте, господин автор! Не насмешка ли ваше заглавие, не сдерживающее своих обещаний, и странный оборот, который принял этот своеобразный труд? На два слова, пожалуйста. Прежде всего, как случилось, что книга «Записки вдовца» оказалась такой сравнительно короткой, что вы были принуждены раздуть ее, включив сценарий для балета и тему пантомимы, которых ждет или уже постиг провал? Почему бы не поместить в изящной, маленькой приписке под этим тщеславным заглавием перечень ваших пьес для сцены, вместо того, чтобы так смешивать их в мало гармоничное целое?

– Милостивый государь или государыня, соблаговолите сначала принять во внимание, что, объединяя под одним заглавием различные по-вашему вещи, составляющие этот том, я следовал лишь тысяче современных примеров. Затем, если я слил, а не смешал, с этими записками отрывки в некотором роде театральные, кто нам сказал, что я не имел для этого основания?

– Прекрасно, но самое заглавие, но отношению к тем только страницам, которых оно типографически касается, сознайтесь же, что оно совершенно не отвечает понятию, которое честные средние читатели могли бы по всей справедливости о нем составить. Словом, эта часть книги не носит характера записок в обычном значении этого слова.

– Автобиографически – нет, но я имел совершенно определенное право воспользоваться удобным, широким, традиционно гибким словом, чтобы обозначить ряд впечатлений, размышлений, и пр. и пр., исходящих от человека, столь свободного, независимого, непринужденного, в той же мере бескорыстного, как и эгоистичного, и зрителя по преимуществу, каким бывает, например, вдовец.

– Но, извините за нескромность, вдовец ли вы?

– Да, я вдовец.

– Тогда почему же это так мало, так ничтожно мало отразилось на вашей книге?

– Оставим эту тему. Не слишком ли вы суровы к Виктору Гюго?

– Как? Вы меня упрекаете за то, что я люблю Гастибельцу?

– Это не…

– Что ценю «Внутренние голоса» и прочие «Осенние листья», что я выношу драмы и несколько романов?

– Позвольте…

– Допускаю отчасти «Легенду» и «Девяносто три»…

– Но послушайте же…

– Насчитываю два хороших стиха в «Наказаниях»?

– Дьявол, а не человек!

– Оплакиваю запоздалую смерть?

– Вы дадите мне сказать?

– Весь внимание.

– Да, я нахожу, что вы чрезмерно суровы к этому поэту…

– «Великий, великий человек!»

– К этой толпе, шедшей за похоронными дрогами…

– Дрогами для бедняков!

– К этому народу, наконец к этим народам…

– «Глупцы со всей поднебесной».

– Итак, вы не раскаиваетесь в вашей жестокости?

– В моей жестокости, в том, что вы называете моей жестокостью по отношению к рифмоплетству на заданные темы, к общим местам и к самой бессмысленной старости, к самому досадному из всех когда-либо бывших упадков! О нет, скорее удавлюсь!

– Наконец вы не допускаете критики, это мне ясно.

– Да нет же, нет, сударыня или сударь, да нет же, нет! Я допускаю ее, когда она мне кажется справедливой. Только этого до сих пор не случалось. К тому же я еще поговорю о Гюго в какой-нибудь другой книге – обстоятельней и пространней. Продолжайте, если вам угодно. Я слушаю вас. Что же еще? Ах да, смутно площадный стиль иных из моих оборотов? Я от него не откажусь и вот почему. Временами струйки пошлости поднимаются в той части моего я, которая воспиталась в городе, где есть среди других и улица Бак. То же самое и относительно простонародных оборотов. Чистая наследственность, государь мой или государыня, непобедимый атавизм. Мои предки, начиная с предпоследнего поколения, копались кто в дедовских пашнях, кто в наследственных архивах сельского нотариуса. Остается… что?