Записки вдовца

Конечно, нет надежды встретить хорошие офорты и нежные гравюры по меди, но за то отличные по дереву, и восхитительные литографии, и какие прекрасные иллюстрации в красках. Вот, например, эта репродукция гривуазной картины восемнадцатого века, если она и не предназначена украшать собою какую-нибудь знаменитую коллекцию, зато радует взор белизною бумаги, обоняние – терпким запахом свежих чернил, а сердце – да, сердце, – простодушием, позволившим художнику истолковать мастера таким образом.

А этот портрет министра времен Реставрации, разве он недостаточно поучителен? Значит, в 1820 году носили воротнички такого-то фасона, жилеты иного, причесывались вот как! Очи, возведенные к небу, и рука на сердце как будто указывают в этой особе, очевидно, непризнанной, на прекрасную душу в соединении с глубоким знанием приличий. Если бы портрет мог заговорить, а этого только и недостает ему, то, конечно, самая умилительная речь не замедлила бы познакомить нас с самыми чистыми намерениями.

Но нас призывает Империя. Было бы в самом деле непростительно не взглянуть со всем вниманием, какого они заслуживают, на все эти возвращения с острова Эльбы и на многочисленные эффекты заложенной за спину руки, которыми этот период нашей истории наделил современную картинную промышленность. Разве милосердие императора не весьма замечательная вещь? Несчастная графиня заломила руки, впрочем, на три четверти укрытые громадными перчатками, в то время как великий человек готовится бросить компрометирующее письмо в огонь, вспыхивающий весело и ярко, судя но напряженности и силе составляющей его штриховки. Высокие сапоги, маленькая шляпа, выгнутый подбородок, орлиный взор и тронутый, но все же стоящий на вытяжку адъютант придают этой совсем интимной сцене официальный блеск, проникающий должное ей удивление благотворным почтением.

Ожесточенный вид парижских укреплений и мужественный стоицизм украшают картину с надписью: «Наполеон, раненый при осаде Ратисбоны». О, хирург, не бойся! Нога, которую ты покрываешь повязкой, не нога простого героя. Взгляни, лицо твоего императора улыбается вместо того, чтобы выражать страдание, и голосом, повелевавшим королям, он как бы говорит тебе: «О, хирург, не бойся!»

Слава несчастным храбрецам, чумные в Яффе, прощание в Фонтенбло – все эти великие дела развертываются одно за другим блистательные и скорбные. Но по напряженному интересу ничто не сравнится с различными наполеонами на Святой Елене, пищей сильных и отрадой чувствительных), сердец.

О, крестный путь ничто в сравнении с этим! То «Сон на скале» в духе Оссиана, где в облаке церемониально проходят любимые маршалы великого мученика, сжавшего одну руку на бедре в кулак и поднявшего другую к заплаканным глазам; то Лонгвуд и его ужасы, Лас-Каз, пишущий дневник под диктовку императора в халате и фуляровом платке, в то время как гнусный Гёдсон-Лоу отдает жестокий приказ свирепому надсмотрщику.

А потом Ива!..

Бежим от этих тревог, наконец, слишком бурных, и вернемся к скромным темам: «Погребение бедняка» и «Последняя ласточка» или «Модистка» и «Чахоточный» чудесно закончат наше маленькое путешествие по полям истории, философии и жизни в картинках, оставив на душе у нас ту кроткую меланхолию, которая одна только и довершает истинное счастье впечатлением как раз обратным «Nescio quid amarum» знаменитого латинского гекзаметра.

Пробило шесть. Заходящее солнце обагряет морской кадетский корпус; предательские мосты удлиняются перед нами, а вдали – вдали ходит взад и вперед Женщина, Любовница или Мать, нетерпеливая уже и почти в тревоге.

Искусственные цветы

Настоящие цветы для богатых: даже пучок фиалок и тот продается, и так как он вянет сейчас же после покупки, то нужны гроши и гроши, чтобы иметь его у себя каждый день в стакане воды.

Горделивая роза, пышная камелия, феодальная лилия – вы уместны лишь в завитых волосах знатных дам в глубине будуаров, знакомых лишь с изысканными высокомерными причудами, под колесницами тиранов и на алтарях ложных богов.

Скажите нам о розе из глянцевитой тафты, в дни годовых праздников простодушно и важно красующейся поверх савойского пирога на обеденном столе в пригородных кварталах, чтобы завтра качаться на полях ваших скромных креповых шляп, милые работницы, старые девы с разбитыми сердцами, бедные уродливые учительницы, такие великодушные и печальные; скажите нам о полинявших незабудках, каждый день осторожно обметаемых щеткой, дрожащих под немилосердным городским ветром во время невероятных концов на этих святых волосах, приглаженных вашими доблестными и хрупкими руками перед треснувшим осколком дешевого зеркала.

И да здравствуют также – ибо и они словно сделаны из цветной бумаги – долговечные, верные, скорбные иммортели, признанные печалью всего мира достойными оживлять собою жестокую сухость решеток вокруг забытых мертвецов!

Истерия