Записки внучки Карла Радека

Очень трудно было без книг. И заключенные придумали выход. Листики бумаги, которые они находили, сшивали – получались тетрадки. В эти тетрадки записывали стихи – кто какие знал. Получались книжки. Оперуполномоченный (порядочная сволочь) отобрал тетрадки и отнес их начальнику лагеря. По словам Сони, тот был очень приличным человеком. Он поставил на первых страницах тетрадок большой лагерный штамп «Разрешено». «Книгоиздательство» заключенных стало легальным.

Однажды вызывает Соню опер и спрашивает: «Правда ли, что начальник лагеря сожительствует с заключенной?» (это преследовалось). А Соня говорит: «Знаете что, гражданин начальник, я сейчас выйду из вашего кабинета и скажу, что вы принуждали меня к сожительству». «Вон», – завизжал опер. Впредь, если он вызывал Соню, она должна была стоять на пороге кабинета при раскрытой двери.

Соня привезла после освобождения такую тетрадку. Я её держала в руках, читала. Там были стихи Ахматовой, Цветаевой, Агнивцева, Есенина, Блока.

Двадцать первое. Ночь. Понедельник.
Очертанья столицы во мгле.
И придумал какой-то бездельник,
Что бывает любовь на земле.

И от лености, то ли от скуки

Все поверили. Так и живут.
Ждут свиданья, боятся разлуки
И чего-то хорошего ждут.

И большой лагерный штамп. К сожалению, у меня нет этой тетрадки.

О Соне делал передачу по телевидению, в цикле «Зеленая лампа», журналист Феликс Медведев, она дала ему эту тетрадку, а он её не вернул. А может быть, Соня подарила её ему. Я не знаю.

В лагере она подружилась с Надей Звездочетовой, эта дружба продолжалась и в Москве. На все Сонины дни рождения приходила Мирочка Уборевич с мужем, Смилги Наташа и Таня. Многие школьные друзья, лагерные «однонарницы». Со всеми у меня были хорошие отношения, но с большинством они ограничивались Сониными днями рождения. Одно время я дружила с маминой одноклассницей Галей Соколовской (Крупениной). Но лучше всего сложились отношения с Мирочкой Уборевич. По документам мы с ней двоюродные сестры. Но для меня она стала по-настоящему родной.

То немногое, что мама рассказывала мне о «прошлой» жизни, я записала. Об отношениях в своей семье она почти ничего не говорила – разве что какие-то мелкие случаи. Она обожала отца, но его окружение её в то время мало интересовало. В свои 16–17 лет её больше интересовали наряды и мальчики. Отец иногда брал её на свои лекции и встречи. Я видела фотографию на встрече с Бернардом Шоу и леди Астор. Карлуша там был с Сонькой. Позже я видела эту фотографию в обрезанном составе, Радека там уже не было.

Об отце Соня рассказывала в основном анекдотические случаи.

Как-то Карлуша очень спешил на какое-то важное совещание, даже не стал есть. «Опаздываю», – говорит. Через примерно полчаса после его ухода Соня услышала какой-то шум, возгласы во дворе. Выглянув в окно, она увидела Карлушу, катающего на спине детей. Видимо, он это делал не раз.

Как-то Карл принимал ванну (а длился этот процесс всегда очень долго, так как он там читал). После того, как он вышел, нянька не нашла бельё, которое он снял. Выяснилось, что он надел оба комплекта и чистое и старое.

А вот не из области анекдотов.

Карл никогда не пил. Только однажды Соня увидела его выпившим. Она услышала, что кто-то пытался попасть ключом в замочную скважину. Она открыла и увидела отца. Тот быстро прошел в свой кабинет, бормоча по дороге: «Теперь-то он нас всех уничтожит».

Следующая встреча в 1957 году. Она жила в Инте, была реабилитирована, и два года мы уже переписывались. Ждали её приезда. Мне и очень хотелось этой встречи – казалось, что в моей жизни наконец-то всё переменится к лучшему, и боялась её. Свою бабушку, Анастасию Васильевну, я называла мамой, хотя она всегда говорила мне, что у меня есть настоящая мама – Мама-Соня. Я сейчас понимаю: я боялась, что не смогу её полюбить. А обрести эту любовь очень хотелось.

Мы встречали её вместе с Ниной-большой, моей тёткой. Мне было 20 лет. Мама мне даже понравилась. Весёлая такая. Но я была и осталась для неё чужим человеком. Гораздо ближе ей были её школьные друзья, подруги-однонарницы и друзья по Инте. После смерти Сталина они уже жили «за зоной».

Видимо, её тоже мучил вопрос наших отношений. Она понимала, что мать должна любить своего ребенка, но я оставалась ей чужой. У неё наконец-то появилась своя жизнь, после всего пережитого она казалась ей праздником, и мне там места не находилось.

Проще всего было объяснить это для себя тем, что я плохая. Она постоянно говорила, что родственные отношения для нее ничего не значат и что я вообще против нее ничто, плевок на тротуаре. Сказав это, Соня сама растерялась, замолчала. Много позднее я поняла – не мне предназначались эти слова, – они кипели в ней много лет против тех, кто унижал ее столько времени, а она не могла им ответить.