Записные книжки. Воспоминания

Доказательства, в сущности, симулируются. Они плавают по поверхности, а под ними толща шарма, кокетства, иррациональной уверенности, нескромной и неотразимой игры фактами личного обихода. Попробовали бы так заговорить Жирмунский, Виноградов, Энгельгардт… Так смеет говорить только человек, уверенный в своей личности больше, чем в науке.

(Так говорит Шкловский, но за него аргументируют специфические мужские вещи: война, политические авантюры, эротические приключения, автомобили и аэропланы.)

Если рассматривать поступки Б. М. как таковые, то можно иногда усомниться в том, являются ли они поступками хорошего человека. Но стоит подставить подлинное действующее лицо, т. е. женщину, т. е. очаровательную женщину, и вы вздыхаете свободно, потому что все уясняется: биографические реминисценции, женское искусство сохранять обязательства по отношению к людям (тем самым обязательства людей по отношению к себе), не выполняя этих обязательств; женское простодушное пренебрежение людьми, которые любят, и отвращение к горечи, накопившейся в этой любви, и стремление заменить всех новыми, легкими людьми, без горечи, без претензий, без путаницы застарелых невысказанностей.

Б. М. стареет, как женщина, любит себя, как женщина, как женщина, любит других (Тынянова).

Он прельститель. Многие из нас простили ему не только равнодушие, но и оскорбления или почти оскорбления. Может быть, и не простили, но в блеске его пенсне, речей и улыбки всегда готовы забыть и ощутить нежность.

Нежность с оттенком почтительности – это традиционное отношение бумтрестовца к Буму; столь же традиционное, как пиво и стихи на случай.

Разумеется, и мы его оскорбили в самом чувствительном; мы встретили его новую, любимую, вынянченную научную идею единым фронтом недоброжелательства и сухих подозрений.

Но он не сделал попытки ни объясниться с нами, ни даже объяснить.

Он, как охладевший супруг, неприлично обрадовался измене в качестве повода для развода.

«Бор. Мих. – маркиз», – сказал мне Шкловский.

1928

Разговоры Шкловского.

Я прозвал Бескина – мелким Бескиным. Он узнал об этом, а мне нужно было проводить в Госиздате книгу. Все мне говорили: пропала ваша книга! Я пошел к Бескину и сказал ему: «Знаете, я вас прозвал мелким Бескиным, но ведь вы не такой человек, чтобы из-за этого потопить мою книгу». Так он за меня на стенки лез. И всем рассказывал: «Знаете, Шкловский меня прозвал мелким Бескиным, а я печатаю его книгу».

Если он и рассердился на каверинского Некрылова, то предпочитает спрятать гнев, заменяя его усмешкой.

Каверину он сказал: я все-таки больше Некрылова. Мне говорил: Каверин думает, что я, когда прихожу домой, испытываю усталость. Это как евреи думают, что у себя дома все люди говорят по-еврейски, а только в гостях притворяются. Понимаете, это как лев, который, придя домой, стаскивает шкуру и говорит: «Уф!» У Каверина идеи физически слабого человека.

Так много записываю о Шкловском не потому, что он самый интересный из людей, с которыми встречаюсь, но потому, что самый законченно словесный.

Другой максимально словесный человек, какого мне пришлось встретить, – Вета. У нее тоже совершенно непроизвольная, замкнутая и эстетически самоценная речевая система.

У людей, просто хорошо говорящих, то, что хорошо в их разговоре, падает на отдельные выражения, в большей или меньшей степени заполняющие речь. Такие словесные люди, как В. Б. и Вета, выразительны сплошь, вплоть до а, и, что, когда.

Подобные явления несомненно могли получить распространение при той высокой культуре устной речи, какая существовала, например, в старых французских салонах. Но там имел место род социального диалекта (светский жаргон) – я же говорю о диалекте индивидуальном, т. е. в старом якобсоновском понимании, поэтическом.

Шкловский закрепил особенность своей устной речи в речи письменной. Система Веты, к сожалению, не дойдет до потомков. Я не стала бы уговаривать ее писать. Уже в своих письмах она гораздо ниже, чем в разговоре. В них попадаются слова, свойственные простым смертным, которые выглядят наивно, попадается и непереваренная литературность. «В жизни» она мгновенно переваривает, встряхивает и ставит на голову всякую литературность, которая еще стояла на ногах.

Бор. Мих. прав, говоря, что у меня словесный ум. Дело не в каламбурах, хотя каламбурность присуща мне, как иным людям музыкальность. Более всего меня обличают эти записи: вещи в большинстве случаев попадают сюда не по признаку фактической значительности, потому что я не историк, не по признаку моей психологической заинтересованности, потому что я не интимный человек, но по признаку возможностей словесного оформления, потому что я люблю слова больше, чем литературу. Хороший, словесно хороший, анекдот могу твердить, как стихи. На днях, например, увлеклась старым анекдотом: – Петя, вымой шею, тетя придет. – А вдруг тетя не придет… А я буду, как дурак, сидеть с вымытой шеей.

Каждый раз, как человека сильно треснет по голове, он чему-нибудь научается. К несчастью, человек почти не способен учиться в нормальных условиях.