Заплати другому

Рубен старался выглядеть естественным, но от яркого света ему нужно было щуриться и моргать, а от этого (пропущенного через нервную систему) вся сцена смотрелась и воспринималась сюрреалистической.

– Для меня честь познакомиться с тобой, Тревор, – сказал президент.

– Ага, для меня тоже, – отозвался Тревор. – То есть для меня тоже честь. Я радовался, когда вы победили на выборах.

– Вот как! Спасибо, Тревор.

– Я не думал, что у вас есть хоть какой-то шанс.

Рубен стиснул зубы. Боковым зрением он заметил, как вдруг побелело лицо Арлин.

Президент запрокинул голову и захохотал громким, дружеским смехом – от души. Вокруг глаз обозначились легкие морщинки: удовольствие не было показным. Легкая волна прошлась по рядам журналистов.

– Что ж, Тревор, по-моему, оба мы показываем хороший пример того, что случается, если не отказываешься от мечтаний.

– Да, сэр, Билл, сэр. Думается, что так.

Тревору вручили небольшую плакетку. Что было написано на металлической пластине, Рубен со своего места разобрать не мог. Он буквально обливался потом, но не хотел отирать лоб перед камерой. Пот заливал глаз, и от этого здорово щипало. Из каждых трех президентских слов было слышно всего одно. Что-то такое про одного человека, способного что-то изменить, и упоминание о даре ребенка вести нас.

Рубен был потрясен, когда внимание собравшихся обратилось на него: он не был готов к такому. Пожал руку Клинтону, сознавая, что ладонь у него липкая от пота. Скромно кивнул, когда президент заявил, что дети – это будущее, а от таких учителей, как он, зависит, каким станет это будущее. В памяти застряло, что он то и дело пускал в ход словечко «сэр», и мало помнилось обо всем остальном.

Тревор весь лучился от радости за Рубена, словно день рождения праздновался, словно и не было никакого стеснения, словно все только забавлялись, и, хотя момент для того вряд ли был подходящим, Рубен не мог отделаться от мысли: он не знал, что у Тревора завтра день рождения. Почему же не узнал? Надо будет непременно купить парню что-нибудь.

…

К тому времени, когда Рубен достаточно расслабился, чтобы полностью осознавать происходящее, встреча закончилась, и Фрэнк повез их обратно в гостиницу.

– Это было невероятно круто, – сказал Тревор.

Рубен сожалел, что все пропустил. Утешал он себя тем, что знал: все попадет в новости и его мать запишет это на пленку. Может быть, он сумеет замедлить скорость воспроизведения и рассмотреть все получше.

– Самый лучший, самый невероятный день, – сказал Тревор. – Как думаешь, Рубен, будет ли когда-нибудь еще такой же хороший день? Или такой только один достается? Я хочу сказать, мой завтрашний день рождения, встреча с президентом, и то, что вы с мамой поженитесь. Думаешь, будет у меня когда-нибудь еще такой день, Рубен?

Рубен не мог дать ответа, потому как, честно говоря, мыслилось: вряд ли. Он не мог заставить себя сказать мальчику, что у того, возможно, сегодняшний день, канун четырнадцатилетия, – вершина всей его жизни.

Тревору молчание было нестерпимо.

– Знаете, это значит, что мне всего одно еще осталось сделать.

– Еще одно что? – спросила Арлин.

– Еще одному человеку помочь. Миссис Гринберг помог, теперь вам двоим. Получается, остается еще только один.

– Ты сделал очень много, Тревор. Разве не так, Рубен?

Рубен все еще был погружен в раздумья, суждено ли когда-нибудь Тревору прожить день под стать этому.

– По-моему, ты можешь гордиться тем, что уже сделал, Тревор.

– Может быть. Только я сделаю еще одно. Кому-то еще понадобится что-то. Правильно?

Всем: Рубену, Арлин и Фрэнку – пришлось признать, что это, похоже, разумно беспроигрышная ставка. Кто-то всегда нуждается в чем-либо.

Глава 29 Горди

Санди для Горди был человеком-медведем. Ласковым медведем.

«Из волка в медведя, – думал он. – За один легкий урок».

Ничего свирепого или опасного. Не такой медведь. Просто большой и крепкий, немного лохматый, с неизящной внешностью, от которой не спасал и строгий костюм. Встретил он Санди на Молле, у Капитолия. Санди было почти сорок два, что делало его на четверть века старше Горди, но это не имело никакого значения.

Санди говорил, что Горди прекрасен.

Горди порой разглядывал себя в зеркале перед тем, как лечь спать. Заперев дверь комнаты. Стоял голый перед своим отражением в полный рост. Себе он казался легоньким и тонким, того и гляди ветром унесет. Но в другом отношении Санди был прав.

Почему прежде никогда, думал Горди, никто не отдавал должное его красоте. Отчего ничей больше взор не проник в эту истину.

Санди не рукоприкладствовал, а поскольку весил он прилично больше двухсот фунтов[46], то никто другой не смел поднять руку на Горди, когда Санди находился неподалеку.

«Давай жить со мной», – предложил Санди, и Горди согласился.

С собой он не взял никакой одежды, так что мать с Ральфом не сразу разобрались, что он ушел навсегда. Санди обещал накупить ему попозже еще больше одежды, всяких красивых вещиц – и накупил.