Заплесневелый хлеб

— Но только я сумел все вытерпеть, — продолжал Лукино, — не так-то просто работать, когда он в мастерской. К счастью, его почти никогда не бывает, так что… — он покрутил в воздухе паяльником, как бы давая понять, что без хозяина все становится легким.

Они опять помолчали. Марко спрашивал себя, почему Джузеппе не предупредил Лукино и почему его самого до сих пор нет.

— А когда придет Джузеппе? — спросил он через некоторое время.

— Джузеппе? А кто его знает!

— Разве сегодня он не должен быть?

— Не знаю. Я его не видел четыре дня.

— Значит, он может и не прийти?

— Очень даже может. Он приходит, когда его меньше всего ждешь.

— Но вчера вечером он сказал моему отцу…

— Да ладно тебе, не волнуйся. Ты ведь пришел? А уж я знаю, что с тобой делать. Ведь ты хочешь учиться?

— Да.

— Ну и хорошо. Я уже многих таких, как ты, начинал учить.

Это заявление поразило Марко. Значит, до него многие пробовали начать учение, а потом вынуждены были бросить?! А если и с ним произойдет то же самое? Нет, с ним этого не может быть. Он должен научиться ремеслу, должен уметь что-то делать. И как можно скорее, чтобы зарабатывать, приносить в дом деньги.

Лукино продолжал ловко орудовать в этой путанице проводов и действовал так уверенно, что даже мысли не могло прийти в голову, будто он может ошибиться.

«Внимание, — говорил себе Марко, — он отъединяет тот, желтый, подтягивает черный, припаивает красный… кажется, все так просто…»

Сначала Лукино проводил паяльником по какой-то темной пасте и слышно было, как она закипает и потрескивает. Потом брал на кончик паяльника расплавленную капельку олова от лежащей на столе проволочки и припаивал провода.

VII Смерть мастро Паоло

Мастро Паоло спал не просыпаясь почти всю ночь. Такого с ним не случалось уже многие годы. Обычно, заснув вечером, он вскоре просыпался и до самого утра лежал в каком-то полусне. Заботы порождали волнения, волнения вырастали в тревогу, и вот он лежал в темноте, широко открыв глаза и тяжко вздыхая.

Уже три месяца он жил один. Для него они были тремя столетиями. По ночам в тишине чердака мышиная возня, попискивание птиц раздавались необычайно громко и, казалось, длились бесконечно. Они всегда долетали до него как-то внезапно, когда он лежал неподвижно, сосредоточенно прислушиваясь к внутренним голосам и воображаемым звукам. Временами его охватывал страх: он не мог вспомнить голоса внуков. Как говорил Марко? Как звучали голоса Паоло и Рино? Он забыл. Он пробовал их себе представить. Да, вот это голос Кармеллы. А это — Джины. Но голоса мальчиков ему никак не удавалось услышать. Однако он не терял надежды, вслушивался и ждал, что вот-вот они прозвучат в его мозгу. Но они должны были появиться откуда-то извне, как раз оттуда, откуда доносились возня мышей и попискивание птиц. Когда ему удавалось наконец уловить мальчишечьи голоса, он стремился удержать их в себе как можно дольше, старательно закрепляя в памяти.

Ему уже недостаточно было писем дочери; не успокаивало его и то, что он сам каждый вечер писал ей. В своих письмах он ненадолго отводил душу, но потом ему становилось еще тоскливей. Время тянулось бесконечно, как мысли, которые осаждали его в ночные, да и в дневные часы в поле, раскаленном от летнего зноя, под монотонный аккомпанемент пил, режущих камень. Иногда он впадал в дремоту на пять-десять минут и этим вознаграждал себя за ночные бдения. Если бы эти минуты были часами! Солнечные лучи не проникали сквозь крепко сомкнутые веки, а равномерный шум машин убаюкивал.

Но не дай бог, если бы начальник застал его спящим. Он не только накричал бы на него, но и стал бы упрекать, что он спит целыми днями.

А в эту субботнюю ночь он спал очень долго, потому что накануне устал сильнее обычного. Он кончил работать в восемь и целый час ходил по магазинам, делая кое-какие покупки. Дома он увязал их в два аккуратных свертка, чтобы удобней было нести. Он первый раз ехал в Бари навестить родных и не хотел являться с пустыми руками. Чтобы привезти дочери хоть немного денег, он забрал у хозяина все, что ему причиталось за проработанные дни, и аванс в счет будущего. Он не думал о том, на какие деньги будет жить, когда вернется из Бари. Сейчас он хотел только одного — быть заботливым дедушкой и отцом.

Этого дня он ждал долго и мучительно. Несколько раз откладывал поездку, потому что больше всего боялся наступления того момента, когда ему придется вновь расставаться с ними, ведь всего восемь или десять часов они проведут вместе. Но об этой главной причине он в письмах умалчивал. На просьбы дочери собраться в одно из воскресений навестить их, провести с ними хотя бы денек, с утра до вечера, он неизменно отвечал, что именно в этот день занят и лучше дождаться весны. Тогда дни станут длиннее, и они смогут побыть вместе подольше. Он откладывал поездку потому, что это ожидание было единственным, что еще оставалось у него в жизни. Он знал, что его ждут, что внуки хотят, чтобы он приехал, и это помогало ему верить, что он не одинок.