Заплесневелый хлеб

Проходя мимо замка, Амитрано пробовал представить себе, какая жизнь течет за его решетками и глубоким крепостным рвом, заросшим сорняками. Метрах в двухстах от этого злосчастного места возвышался собор. Между ними находились более скромные здания судебной палаты, трибунала, суда присяжных, куда провинившихся приводили в наручниках под охраной двух карабинеров. Амитрано не выдерживал этого зрелища и отводил взгляд, либо уходил, стараясь в глубине души найти какую-то тайную причину поступка человека, идущего между двумя «сбирами», как называли в их краях карабинеров.

Такую же тайную причину он теперь старался найти и для себя. Не просто удобное оправдание, а истинную причину, которая толкнула человека на то, чтобы украсть, сделать зло, убить. Ведь совсем нетрудно заклеймить человека, совершившего преступление, но об истинном побуждении, лежащем в основе проступка, особенно если он совершен, чтобы не подохнуть с голоду, ради семьи, никто никогда не вспоминает, никто не называет его и не противопоставляет обвинению. Другие люди не видят, не осознают медленную, но неотвратимую гибель тех, у кого нет работы, а дома много голодных ртов. Люди взывают к закону, который должен их защитить, и по-своему считают себя правыми. Но тот, кто совершил преступление, если только это не закоренелый преступник, погрязший в пороке, взывает к иной справедливости, уповает на нее и сам обвиняет общество, которое хочет вынести ему приговор. А это общество, опять-таки во имя политических принципов и религиозных догм, создает вакуум вокруг того, кто не хочет подчиниться царящей в этом обществе алчности, заставляет человека стать тем, кем он быть не хочет. Бороться? Но как бороться против того, кто считает, что он стоит на страже политической, религиозной, моральной веры? Человек силен, лишь когда в руках у него оружие, а в высоко цивилизованном обществе, где жил Амитрано, таким оружием были законы, которые само это общество и устанавливало. Борьбу в этих условиях можно вести только скрытую, а чтобы победить противника, надо уметь выжидать, затаиться. Нельзя бороться одному, двоим, десяти, тысяче против десяти тысяч, ста тысяч, имеющих в руках оружие. Надо уметь выжидать и вооружиться терпением, уметь покоряться и хранить надежду, что придет время, благоприятное и для тех, кто сейчас безоружен. Эту надежду вселяет в человека вера в высшую справедливость, которая еще не узаконена, которая не признана противниками. Эта справедливость является синонимом истинной морали, равенства людей, их подлинного братства и единства.

Обо всем этом Амитрано рассуждал сам с собой, потому что он видел вокруг себя, в этом городе, где он никого не знал, недоверие друг к другу среди людей, находившихся в таком же положении, как он сам, недоверие, которое можно было прочесть в их глазах, которое затаилось в складке губ, в морщинах лица. Все эти рассуждения то воодушевляли его, то ввергали в отчаяние, временами он готов был даже кражу назвать честным поступком, а потом сам ужасался, видя в этом попытку оправдаться. Ведь надо самому испытать нищету, чтобы понять и осудить человека, запятнавшего себя преступлением, которое вызвано голодом, политикой, узаконившей голод.

В те дни многие ради куска хлеба для себя и своих детей, ради «места под солнцем» вступали в армию и сражались в Африке против Абиссинии. Смелость, рожденная отчаянием, заставляет браться за оружие, надевать военную форму и убивать людей с иным цветом кожи, но с такой же красной кровью, как наша, людей, у которых так же, как и у нас, есть семья, дети. Легионеров вербовали главным образом в провинциях Юга или крайнего Севера. Они всегда, во все времена были главными поставщиками рабочей силы для заграницы, для Америки и для других высокоцивилизованных стран, как их принято называть.

Риторические рассуждения о величии родины в глазах этих людей ровно ничего не стоили. Бедняк ничего не знает и не может знать о величии родины. Он хочет жить, хочет есть и дышать, а декларации о величии родины, которые произносят те, у кого сытое брюхо, заставляют его только сильнее почувствовать голод, проклинать, презирать и ненавидеть тех, кто пытается заткнуть ему глотку громкими словами.

Достаточно видеть этих волонтеров и призывников, когда они выходят из казармы на плац, чтобы готовиться к Великому дню, к выходу за пределы «mare nostrum»[2].

Воинственно настроены были только офицеры, да и то не все, а в глазах солдат можно было заметить лишь удовлетворение своим новым положением, благодаря которому их жены, дети или родители смогут жить хоть немного лучше, — будут иметь кусок хлеба каждый день. Ради этого можно таскать на плече винтовку образца 1891 года или опорную плиту 81-миллиметрового миномета, совершать многокилометровые походы, готовить себя к войне, которая неизбежна и которую газеты единодушно объявляли справедливой, святой войной во имя величия родины, попранной и униженной другими странами; войной, спровоцированной поведением негуса и этих варваров абиссинцев.