Заповедь

— Обиделся? — спросил Уборевич и сам же ответил: — Обиделся. Но вот на кого? На себя или на нас?

Промолчал горец. Мимо крыльца проходили Андрей, Федька, еще несколько бойцов. Они подтрунивали над Дмитрием.

— А когда нагайкой тебя полосовали, ты в подштаниках был, что ль? — смеялся Андрей.

— И подштаники скидываешь, мил человек, — рассудительно пояснил мужик и обиделся на всеобщий смех. — Чего это вы?

— А как там дорога? — спросил Федька.

— Муратовка? — переспросил Дмитрий и радостно сообщил. — Пользуем!

— А вдруг граф и за нее заставит подштаники скидывать? — пошутил Андрей.

— Может и так быть, — серьезно ответил мужик.

Толпа скрылась за углом избы. Мурат торжествующе поглядел на Уборевича и Николая:

— Слыхали?

— Слыхали, — улыбнулся Уборевич и присел рядом с горцем. — Что ж, давай поговорим по душам, Мурат.

Но горец резко поднялся, шлепнул трубкой по колену, выбивая пепел, свирепо сказал:

— Не надо слов. Возьмем Архангельск — тогда поговорим! — и пошел от них, решительный и непреклонный...

— Согласен! — крикнул ему вслед Уборевич и задумчиво добавил: — Лишь бы взяли, а там клади нас на лопатки, Мурат. Так?

— Так, — улыбнулся Николай и серьезно сказал: — Нельзя было не судить. Но как я его понимаю! И не осуждаю, так и знайте, товарищ Уборевич!..

Глава 21

Cдержал ли я слово, племянник? Мой отряд первым ворвался в Архангельск... И я отправился в Осетию?.. Не сразу, племянник, не сразу... Но победишь одного — тут же другой появляется... После Архангельска бросили нас на белополяков — в самое пекло: мой отряд был среди тех, кто прорывал их оборону. Сутками находились на конях. В седле и спали... Как только лошади выдержали?! Нет животного благороднее коня: только он с человеком идет на смертный бой...

Наступали на Варшаву, а оказались в Германии... Да двигались так стремительно, что тылы не поспевали за кавалерией, далеко отстали. Осталась армия без патронов, снарядов, питания, без кормов для лошадей... Белополяки воспользовались этим: контратаковали нас, отсеяли от тыла, стали теснить к германской границе. А нам и огрызаться было нечем: винтовки в руках точно палки — не стреляют. Один выход остался: перейти границу и сдаться немцам... Да, по-научному это называется интернироваться. И оказался я в плену, в лагере за колючей проволокой, рядом с теми, кого германцы захватили во время войны...

Бывало, сижу на корточках у стены барака, да поглядываю сквозь решетку ворот на длинную, до невероятности прямую, стрелой уносящуюся вдаль дорогу с удивительно ровными рядами деревьев по обе стороны — как увидишь такую, племянник, знай: немцы строили — только они могут так аккуратно... Однажды углядел я скачущих по ней трех всадников: одного в германской и двух в российской формах...

... Вперед вырвался немецкий офицер в стальной каске с угрожающими рогами. На окаменевшем лице застыли бесцветные глаза, ощетинившиеся бравые усы. Он не оглядывался назад, упорно игнорировал извечных врагов Дойчланда. Он, конечно, исполнит это оскорбительное для него поручение, потому что приказ есть приказ, но пусть эти двое россиян знают, что он им не простил тяжкой судьбы Германии.

А следовавшие следом за немцем высокий стройный блондин в новенькой форме русской армии с золотыми полковничьими погонами и почтительно отстававший от него на метр-два щеголеватый поручик в белой черкеске, стягивавшей его тонкую талию, не напрашивались ни на его любовь, ни на элементарную учтивость. И их раздирали противоречивые чувства. Оба они молчаливо, с особой, бросавшейся в глаза суровостью и озабоченностью предстоящим тягостным делом, скакали по этой картинной чужой местности, приближаясь к лагерю со скучными бараками-близнецами, окруженными высокими заборами с набитой сверху колючей проволокой. Когда всадники подскакали к массивным железным воротам, часовые поспешно распахнули их, и немецкий офицер, не сбавляя бега своего коня, влетел внутрь. Полковник и поручик хотели последовать за ним, но часовые, оскорбительно не замечая их, захлопнули ворота. И тут Мурат узнал полковника. Чубов! Он осадил коня. Не скрывая от глазевших на них немцев вспыхнувшую злость, Чубов окинул взглядом пустынный плац за воротами казармы с редкими окнами и коротко, сквозь зубы высказал ординарцу давно мучавшую его мысль:

— Поручик, если бы три года назад кто-нибудь сказал, что мне придется набирать полк в Германии из числа русских военнопленных, я бы застрелил подлеца!

Лагерь заметно оживился. Немецкие солдаты стали выводить из казарм русских военнопленных и гнали их к плацу. Чубов смотрел на старенькие выцветшие кителя и рубашки со следами давно сорванных погон, на изможденные голодом и неволей лица, на тяжелую шаркающую поступь, и боль отразилась в его глазах.

— Иные с четырнадцатого года здесь, — глухо сказал он.

Наконец немцы соизволили вспомнить о них. Ефрейтор приблизился к воротам, часовые распахнули их, и он с трудом пояснил россиянам:

— Конь найн... Конь здесь... Ви туда...