Заповедь

Была у дяди Мурата привычка, которую я терпеть не мог. Шаги у него были тихие, осторожные, точно по тылам врага брел, и появлялся он всегда неожиданно, когда его совсем не ждешь: играю ли, а позже, когда пошел в школу, корплю ли над домашними заданиями, пытаясь разобраться в хитростях арифметической задачи, ерзаю на табуретке, тяжко соплю и не замечаю, что он уже давно стоит за моей спиной...

Однажды вкрадчиво спросил:

— Устал, племянничек, водить карандашом по бумаге? Оторвись, потолкуем просто так... Зря обижаешься, замечая мой взгляд на себе. Всматриваюсь в тебя, а вижу себя. Младшие — зеркало, в котором отражается то, что посеяли старшие. Человек никогда не должен, не имеет права забывать, что он уже счастливчик, что родился, и должен жить по совести и справедливости... Жаль, что у многих память плохая...

— Девичья, — поддакнул я.

— Девичья, — повторил он, словно языком лизнул слово, нащупывая, как оно на вкус, и внезапно глаза его озорно блеснули, выдав жадное любопытство. — А ты уже присмотрел себе девушку? — и снисходительно усмехнулся. — Ладно, не красней, об этом не стану допытываться... А спросил, потому что знать желаю: когда у нынешней молодежи это чувство возникает... Меня как раз в твои годы поймало в свои сети... Внезапно, точно кто-то выстрелил в меня пулей, щедро отравленной ядом. Вчера еще я на девичьи косы и смотреть не желал, а сегодня вдруг стал ловить себя на том, что гляжу на них с затаенной, сладостной тревогой... И виной тому она, певунья...

— Зарема? — подсказал я.

— Вот видишь, и ты уже наслышан, — упрекнул он, но горечи в его голосе я не уловил. — Чего скрывать? Она, конечно... С той самой встречи, как увидел ее на склоне горы, днем и ночью ее жгучие глаза преследовали меня. Под ее взглядом я казался себе неловким. От мысли, что смешон, ноги деревенели, я не знал, куда деть свои широкие, мозолистые руки, и цепко хватался за кинжал, до боли стискивая рукоятку... У тебя уже так бывало, племянник?.. Ложась спать, я молился, чтобы увидеть ее во сне. Просыпался с мыслью, что, хорошенько постаравшись, сумею встретить ее...

Где можно было в наше время увидеть полюбившуюся тебе девушку? На чьей-нибудь свадьбе, куда собирался весь аул, в группе стеснительных, столпившихся в углу двора будущих невест, да еще, пожалуй, рано утром у реки, куда она направлялась с подругами и кувшином на плече, — больше негде, потому что домочадцы скрывали своих красавиц от чужого взгляда... Я чуть свет пробирался сквозь густые заросли кустарника, распластавшегося на склоне горы, к месту, откуда хорошо просматривался валун, примостившийся на самом берегу речки... Я стыдил себя, убеждал, что девушка еще молода — ей не было шестнадцати, — но меня влекло к этой большеглазой девчонке, которая и ходит-то по аулу не так, как другие горянки, — те семенили, словно мыши, тихо-тихо по обочине дороги, стараясь, чтобы никто не посмотрел в их сторону, не заметил. Нет, Зарема шла по аулу не пряча лица в платок, она летела так, что косы развевались по ветру. И в глаза смотрела смело, с вызовом, предостерегая: не задевай — хуже будет...

Испокон веков считалось само собой разумеющимся, что каждый родившийся мужчиной должен непременно быть настоящим косарем. А как же иначе? Без сена, на которое так скудны горы, скоту не перезимовать. А погибнет скот — придет смерть и в дом его хозяина. Вот и выходило: сено — это жизнь. И как только наступала косовица, все остальные заботы отступали, все дела откладывались.

Любил я эту пору. Любил видеть вокруг возбужденных людей, невольно, помимо желания вступивших в соперничество с соседями в силе и сноровке. Любил ощущать легкое головокружение, вызываемое жарой да пьянящим нектаром, щедро пропитавшим воздух. Многие месяцы трава вбирала в себя — по капельке, по крупинке — всю сладость горных лугов, чтобы вдруг, поваленная звонкой косой, наполнить все вокруг терпким ароматом. Она ложилась под ноги тихая и покорная, обдавая благоуханием, подзадоривая мужчин, парней и подростков, разбредшихся по зеленым лужайкам и весело перекликающихся друг с другом посвистом кос да песней, что, долетев до аула, тормошила столетних старцев. Она вызывала у них тоску по молодости и зависть к тем, кто там, в поднебесье, показывает свою силу и сноровку людям и проверяет самого себя. И те, кто остался в ауле, не сводили глаз со склонов гор, где поблескивали искорки стальных лезвий. В том году, о котором веду речь, Тотикоевы и Кайтазовы сговорились между собой и выставили более жесткие условия аренды: теперь каждый косарь оставлял себе половину скирд, а вторую отдавал хозяевам. Батырбек оказался прав, когда заявил, что присутствие нас, Гагаевых, вынужденных согласиться на любые требования, сделает более сговорчивыми и остальных горцев. Так и случилось...