Заповедная Россия. Прогулки по русскому лесу XIX века

Тургенев обрамляет эти эпизоды общения созерцательными моментами, открывающими и завершающими рассказ. В начальном абзаце на лес смотрят как на массив, с определенной дистанции и с возвышающейся позиции берега Рессеты. Реакцией на это зрелище становится желание от него отвернуться. В жесте, символизирующем его неспособность смотреть на деревья – и принять собственную смертность, – рассказчик мысленно обращается к повседневным бытовым заботам, к миру человеческого, где он чувствует себя как дома [Тургенев 1960-1968а, 7: 51–52]. Финальная созерцательная сцена тургеневского рассказа, практически в самом конце, уравновешивает первую панорамную картину и определенным образом перекликается с ней, но в принципиально ином масштабе[37]. Охотник с его компанией закончили второй день охоты; они прошли через место, известное как Гарь, и добрались до места отдыха. Тургенев дает нам краткое описание окружающей тишины: жара ушла, «ясный и кроткий свет» лежит на листочках молодых берез. А затем он описывает необыкновенную долгую паузу. Рассказчик ложится на дороге и одновременно наблюдает и обдумывает то, что видит.

Я поднял голову и увидал на самом конце тонкой ветки одну из тех больших мух с изумрудной головкой, длинным телом и четырьмя прозрачными крыльями, которых кокетливые французы величают «девицами», а наш бесхитростный народ прозвал «коромыслами». Долго, более часа не отводил я от нее глаз. Насквозь пропеченная солнцем, она не шевелилась, только изредка поворачивала головку со стороны на сторону и трепетала приподнятыми крылышками… вот и всё. Глядя на нее, мне вдруг показалось, что я понял жизнь природы, понял ее несомненный и явный, хотя для многих еще таинственный смысл. Тихое и медленное одушевление, неторопливость и сдержанность ощущений и сил, равновесие здоровья в каждом отдельном существе – вот самая ее основа, ее неизменный закон, вот на чем она стоит и держится. Все, что выходит из-под этого уровня – кверху ли, книзу ли, все равно, – выбрасывается ею вон, как негодное. Многие насекомые умирают, как только узнают нарушающие равновесие жизни радости любви; больной зверь забивается в чащу и угасает там один: он как бы чувствует, что уже не имеет права ни видеть всем общего солнца, ни дышать вольным воздухом, он не имеет права жить; а человек, которому от своей ли вины, от вины ли других пришлось худо на свете, должен по крайней мере уметь молчать [Тургенев 1960-1968а, 7: 69–70].