Заповедная Россия. Прогулки по русскому лесу XIX века

Этот отрывок представлял основной интерес для многочисленных читателей Тургенева, воспринимавших концовку «Поездки в Полесье» как своего рода размышление об эстетике, природе и зарождающейся русской заботе об экологии. Р. Л. Джексон в эссе, впервые опубликованном в 1974 году, рассматривает этот абзац как рефлексию на тему тургеневского «душевного равновесия, чувства меры, гармонии» – на тему «эстетики наблюдения», которая «идет от созерцания естественного порядка и природной благости». По словам Джексона, в «Поездке в Полесье» иллюстрируется переход рассказчика от «до боли субъективного» к «в сущности объективному взгляду на Природу» [Jackson 1993:164–165,166]. Сам сюжет, по его мнению, дает нам глубинное представление об авторских эстетических взглядах и картине мира, свидетельствующих о существовании конфликта между невозмутимостью природы и борьбой за выживание человека, но в конце концов венчающих это противостояние «грандиозной картиной природы-божества» [Jackson 1993:185]. В своем написанном с позиций экокритики эссе Т. Ньюлин упоминает этот отрывок в ряду других проявлений «эмоциональной осведомленности», зародившейся в прозе русских писателей в 1850-х годах; больше всего Ньюлина занимает возможная связь между этими краткими озарениями, наводящими на мысли о типично русской созерцательной теории познания, и биоцентрической картиной мира, принимающей «природу в расчет, насколько это возможно» [Newlin 2003: 76–77]. Ньюлин предлагает проницательное и тонкое прочтение таких моментов «“эмоционального” и предельно наполненного контакта с миром природы» у Тургенева, проводя параллель между этим отрывком из «Поездки в Полесье» и другими в тургеневских творчестве и письмах. Для Ньюлина в них видится способ познания мира природы без аналитического разбора и одновременно субъективного отрицания того, чем она действительно является[38].

Бесспорна созерцательная деликатность этого момента: мы словно достигли тихой, безопасной гавани после буйства начала рассказа и второго погружения рассказчика в унылый солипсизм на исходе первого дня. В отличие от абстрактности и дистанцированное™ начальной сцены, здесь мы обращаемся к природе в миниатюре с безраздельным и невозмутимым вниманием. Но мне хочется предположить, что мы этого откровения – а это не что иное, как откровение, – в каком-то смысле лишаемся. Сцена с изумрудноголовой мухой – это не конец: конец тут нечто другое. Тургенев показывает нам этот миг и его мудрость, а затем озвучивает ее в диалоге, которым рассказ и заканчивается. Этот прекрасный миг не более чем миг, а мы остаемся в недоумении, примеряя его к собственной жизни и размышляя, что же он значил и стоит ли им руководствоваться[39].

Рассказ заканчивается следующим диалогом:

– Ну, что ж ты, Егор! – воскликнул вдруг Кондрат, который уже успел поместиться на облучке телеги и поигрывал и перебирал вожжами, – иди садись. Чего задумался? Аль о корове всё?

– О корове? О какой корове? – повторил я и взглянул на Егора: спокойный и важный, как всегда, он действительно, казалось, задумался и глядел куда-то вдаль, в поля, уже начинавшие темнеть.

– А вы не знаете? – подхватил Кондрат, – у него сегодня ночью последняя корова околела. Не везет ему – что ты будешь делать?..

Егор сел молча на облучок, и мы поехали. «Этот умеет не жаловаться», – подумал я [Тургенев 1960-1968а, 7: 70].