Запоздалое признание

Если, в жажде набраться загробного духа,
Разгалдится снегирь возле утлой могилы,
Из нее выползает, напруживши силы,
Весь лишайно-коржавый – подземный космуха.

И на солнце сидит посреди разнотравий,

Где ложатся лучей вензеля и плетенки,
И когда он безбытьем протянется к яви,
Его гибель малится до малой смертенки…

И не знает про явь, это явь – или одурь,

И уже не зрачком, а провалом глазницы
Он вперяется в тучи несметную продырь,
Где ничто не таится, а горе – таится…

Он добрался туда, где не знаются с горем,

Наблошнился в загробье веселых уловок —
Ну, а если безмерность замает лазорьем,
Своей дреме соткет – золотой изголовок!..

Обладатель души, неспособной к тревоге,

Расквитался с житьем горевым и пустырным.
Пусть откроется нам – и откроет свой мир нам:
Ибо мы на пороге – давно на пороге!

Но пытаюсь прильнуться оскользчивым словом

К солнцепутью его и к его звезднотрудью —
Страстотерпчески морщится ликом безбровым
Замогильный шаталец с острупленной грудью!

Где чащоба сплетает тенистые сети,

Небо наземь легло у древесных подножий;
Он же тьмится потьмою такою нехожей —
Что уже не прошу… Не прошу об ответе…

Нездешник

Вперескочку несется тенистою чащей,
И глаза его разные: синий и карий.
Лишь единый – для солнца, единый – для хмарей,
И не знает, какой из миров – настоящий.

Две души у него: та – в небесном полете,

Та – пластается здесь. И влюблен подвояку:
Черновласая учится вечной дремоте,
Златокудрая – саваны ткет буераку.

И какая милее? Дорога к беспутью…

И обрывы… И немощь… И слизлые кочи!
И смеркается в парке, перхающем жутью,
И глаза припорошены сметками ночи!

И цветы друг для друга – взаимной издевкой…

И две смерти друг другу – взаимоподслада…
Он же бьет свою тень золотою мутовкой,
Чтобы спахтать с тенями сонливого сада…

Серебрь