Запретная любовь

– Мы с тобой ни о чем не беседовали, – отчеканил слова Никифоров. – Запомни это. С врагами народа у меня ничего общего нет. Значит, факт разговора с Березовским ты не отрицаешь? И сознаешься, что вел в техникуме антисоветскую агитацию?

– Никакую агитацию я не вел.

– Показания свидетелей говорят об обратном. Кроме того, у следствия и помимо Березовского есть достаточно доказательств, изобличающих тебя. Тебе лучше сразу во всем сознаться, пока мы не применили другие методы воздействия…

Уже ночью появился Усачев:

– Эта скотина созналась в содеянном? Нет. Тем хуже для него. Зря запираешься, Алексеев, тебе все равно придется сознаться, и ты пожалеешь, что не сделал этого сразу…

Усачев кричал, обзывал, приставлял к виску Алексеева пистолет, угрожая в любую минуту пристрелить его и обосновать это нападением на него подследственного..

Алексеев устал сидеть, устал отвечать на вопросы, а допрос все продолжался…

В камеру Алексеева отвели утром. Кроме него там находились еще трое – Клепиков из райисполкома, а также Саморцев и Горохов из его родного наслега Нахоры. Поздоровался и рухнул на нары. Но тут же открылась кормушка, и раздался грозный окрик надзирателя:

– Встать! Немедленно встать!

– Гавриил Семенович, – потряс за плечо Алексеева Клепиков, – встаньте, накажут. Днем спать не положено, только после команды «Отбой». И сидеть на кровати нельзя, только на табурете. Встаньте, встаньте. Вот так. Привыкайте, ночной допрос – их любимый метод. Усталый человек, чтоб отвязаться, чего только не скажет и не сделает! Помните, у Чехова. Задушила ребенка – и спать.

К Алексееву – он никак не мог окончательно проснуться – слова Клепикова доносились откуда-то издалека. Передернув плечами, он стряхнул с себя сонное оцепенение и спросил:

– Вас-то за что, Кузьма Петрович?

– 58-я, антисоветская агитация. Болтанул пьяный, а что – не помню. После контузии, как выпью, наутро – темно. Что делал, что говорил? Сколько раз с выпивкой завязать хотел! И вот, пожалуйста. Гордеев донес, гнида. Недавно в райисполкоме, и все вынюхивает, вынюхивает.

– И что же такое вы могли сказать?

– Да вроде товарища Сталина ругал. Я им говорю, с именем Сталина в бой ходил, имею несколько орденов, ногу потерял. Но, чувствую, посадят. Следователь в меня крепко вцепился. Самое обидное, думаешь, где пил? У Гордеева, пригласил всех наших на день рождения, сволочь. Не хотел ведь я идти. Да что теперь!

– Ну, ладно, Гордеев донес. А другие? Пусть их спросят…

– Наивный вы человек, Гавриил Семенович. Другие может и не помнят, что я сказал, да и говорил ли вообще, но чтобы опровергнуть донос Гордеева – смелость нужна.

– Надо допросить всех поодиночке, пусть перескажут твои слова. Если будет разница в показаниях, вот тебе и оправдание.

– Гавриил Семенович! Их ведь не спросят, что именно я сказал. Их спросят, подтверждаете ли вы показания свидетеля, что Клепиков говорил оскорбительные слова про товарища Сталина. Все! А если я попрошу повторить, что я на самом деле сказал и этим доказать свою невиновность, следователь заорет. Ах, ты хочешь теперь чтоб и другие порочили светлое имя вождя, повторяли твои подлые слова? Вот так.

– Откуда вы это знаете?

– А я до войны работал в НКВД. Может, и сейчас бы там трудился, если бы не нога.

– Так вам, как бывшему сотруднику, могли бы и снисхождение сделать, вывести этого Гордеева на чистую воду.

– Я боюсь, как бы они мои старые дела не начали перетряхивать, искать перегибы в моей работе.

– А они были?

– Я был молод, полон решимости бороться с врагами. Это я на фронте многое понял, поумнел. Да ладно об этом. Вас-то за что? Недостача? Или по поводу исключения из партии?

– Сто лет назад сказал Березовскому из райпо, что стыдно стесняться родного языка. Меня хотели назначить председателем райпо, он тоже на это место хотел, вот и подсуетился, написал, что я агитировал его не говорить по-русски.

– Националистическая агитация. Трудно вам будет выкрутиться. А тут еще исключение из партии, это тоже припомнят. Хочу дать один совет: не называйте ничьих имен. Во-первых, можете навредить этим людям, во-вторых, припишут групповщину, а за нее срок побольше.

– Спасибо! Учту. А за что моих земляков здесь держат? – перешел на шепот Алексеев.

– Не знаю. Молчат. И правильно делают, я для них человек незнакомый. Да и вы, мало ли кого подсадят, не с каждым откровенничайте.

– Понимаю. Пойду, с земляками побеседую.

Алексеев подошел к понуро сидевшим старикам, заговорил по-якутски. Старики оживились, наконец-то они встретили человека, которому можно было рассказать о беде, постигшей их, излить душу. Рассказывал, в основном, седой, как лунь, Саморцев, полный, степенный и важный, а Горохов, он приходился Алексееву родней, худой, жилистый и несмотря на возраст совсем не поседевший, лишь иногда вставлял, качая головой:

– Все свои, чужих не было.