Запретная любовь

– Сейчас вас отведут в камеру, отоспитесь хорошенько, вспомните мои слова, подумайте и примите правильное решение. И еще, обязательно вспомните имя человека, рассказавшего вам о доносе Березовского…

В камере Алексеев, к удивлению Клепикова и остальных, сразу же рухнул на нары, а надзиратель, хоть и глянул, приоткрыв кормушку, но ничего не сказал. И Клепиков с грустью подумал – сломался Алексеев. Теперь при нем надо держать язык за зубами. Его подозрение только усилилось, когда после отбоя Алексеева не повели на допрос.

Алексеев не сразу, но заметил отчужденность Клепикова:

– Вы думаете, я начал с ними сотрудничать? Плохо меня знаете, я коммунист и неважно, что билет у меня отобрали. Просто Боровиков предложил мне хорошенько отоспаться и подумать.

– Не знаю почему, но я вам верю. Но когда вы разлеглись среди бела дня, а надзиратель промолчал, я действительно подумал нехорошее. А к вам применили другой метод, действуют по правилу кнута и пряника. Сейчас вы будете отсыпаться, вас не будут поднимать на допрос среди ночи, и длиться это будет с неделю, не меньше. Вы разнежитесь, расслабитесь, и жалко будет терять такую жизнь. А тут снова в ежовые рукавицы. Многие на этом ломаются.

– Ничего, вытерплю. Меня тревожит другое, что люди могут подумать обо мне плохое, что я и в самом деле преступник. Антисоветчик.

– Это зависит от вашей прошлой жизни, а больше от самих людей. Во время моей работы в НКВД некоторые жены отказывались от своих мужей, а дети от родителей. И отказывались не тишком, на ушко следователю, а через газету, на всю страну. Это очень сложный вопрос. Если вы не виноваты, то получается, виноваты те, кто вас арестовал. Но они представляют государство. Тут можно до такого договориться…

– Но и молчать нельзя. Куда смотрит партия? Неужели не знают, что творится? А если знают, то что это – измена? Где Советская власть?

– Говори тише, – испуганно оглянулся Клепиков. – Лучше все это держать в себе. Уж такие времена нам достались…

Днем Алексеев говорил с Клепиковым, а после отбоя долго не мог уснуть, думал о Марте, о матери, о ребенке, которого Марта носит в себе. Вспоминал односельчан. Что они подумали об его аресте?

А в селе арест восприняли с тревогой, не понимая, что такого мог сделать бывший председатель сельпо, что ему даже не дали до конца произвести передачу товара. Которая, кстати, прошла нормально. Вот это непонимание причины ареста всех и пугало. На Марту и Матрену Платоновну смотрели с испугом и участием, но спрашивать не решались. В магазине только и разговоров – все с полушепотом, с оглядкой – про Алексеева. Лишь Хорошев голос свой не глушил, заявил на весь магазин:

– Жалко Ганю. Хороший мужик. А все бабы, все зло от них, не встретил бы Марту, ничего бы не было.

– Причем тут Марта? – осадила его Новоселова. – За нее его уже наказывали. А сейчас взяли неизвестно за что.

– Известно, – подала голос жена Сомова. – Еще как известно. Алексеев на охоте, еще весной, когда на уток охотились, выстрелил в Леонида Мартыновича.

– В коменданта? – в голос охнул магазин.

– В Ножигова, – подтвердила Сомова.

– Враки, – уверенно сказала Новоселова.

– Не может такого быть, – не поверил и Хорошев.

За ним недоверие словам Сомовой высказали и другие:

– Да добрей Гани человека нет, чтоб он да в человека выстрелил…

– Мне сама Зина сказала. В ногу попал, вот сюда, – показала Сомова, но тут же, вспомнив поверье, что нельзя показывать на себе, испуганно сплюнула. – Тьфу, тьфу, тьфу! Ножигов далеко был, вот легко и отделался.

– Значит, случайно вышло, – сказал Хорошев. – Иначе комендант давно бы Ганю в район увез. Нет, тут другое. Зря Алексеев с немчурой связался. Зря, – и, потеряв интерес к разговору, вышел из магазина.

А оставшиеся стали перемалывать услышанное от жены Сомова. Случайно-то оно может и случайно, но и бьют за это отчаянно.

Скоро все село знало: Ганя на охоте выстрелил в коменданта, за что его и арестовали. Новость, перелетая от дома к дому, обретала все новые и новые подробности. Старуха Кочкина поняла, что Ножигов убит и испуганно перекрестилась. Утром она видела коменданта, выходит, он шатался по деревне уже мертвый, а все потому, что закрыли церкви, вот и полезла нечисть.

Докатилась новость и до Ножигова, и он тут же помчался к Сомову, влетел в кабинет и от порога спросил:

– Иван Егорович, у тебя что, тепленькая водичка в жопе не держится?

– Ты что, Леонид Мартынович, с цепи сорвался? – удивленно и обиженно глянул на коменданта Сомов.

– Да ты понимаешь, что сделал? – Ножигов рухнул на стул, снял шапку и вытер со лба пот.

– Пока не понимаю, объясни спокойно.

– Спокойно не получается. Зачем рассказал жене, как весной Алексеев мне дробью в ногу попал? Она сегодня в магазине ляпнула, теперь все село знает.

Лицо Сомова посуровело:

– Леонид Мартынович, ты считаешь, я так глуп, чтоб кому-то говорить об этом? Жене тем более. Я отлично понимаю ситуацию.

– Ну, извини. Неужели Зина проговорилась? От нее-то я никак скрыть не мог. Просил ведь, чтоб молчала. Ведь нас теперь обязательно в МГБ вызовут.

– Скажем все, как было. Чего волноваться?