Запретная любовь

Но прошло несколько дней, и Фатима начала к месту и не к месту вставлять немецкие слова. И как-то раз, краснея, поинтересовалась, как по-немецки будут называться эти самые места у мужиков и жещин. И Марта догадалась – это спрашивал Лукьяненко.

– Нас таким словам не учили.

– Жалко. Немецкими словами называть, наверное, не так стыдно.

Но оказалось, эти слова знает Дудкин. Когда Фатима в очередной раз ввернула немецкое слово, Дудкин заявил:

– А я знаю, как по-немецки манда.

– Ты мне поругайся за столом, поругайся! – взъярилась тетя Зина. – Мигом вылетишь!

– Николай, говори, – загорелось сразу всем.

– Скажу, но первой Любе, – подмигнул Марте Дудкин. – Я с одним немцем, еще до войны работал, от него и узнал. А вот как у мужиков это дело по-немецки – забыл. Но и по-русски неплохо звучит. Скажи, Люба.

Длиннорукий, волосатый кочегар Дудкин начал приставать к Марте с первого дня ее появления на пароходе, то там прижмет, то там. А в этот день схватил ее в коридоре и, сжимая ручищами грудь, попытался втолкнуть ее к себе в каюту. И не было сил вырваться. На ее счастье, спустился по трапу Лукьяненко и легко оторвал Дудкина от Марты:

– Еще раз увижу, по шее получишь!

Дудкин обиделся:

– Одному тебе что ли надо? Я же не мешаю вам с Фатимой.

– Попробуй, помешай. Мы с ней по согласию, а ты нахрапом.

– Раз попробует, потом будем по согласию.

– Дурак ты.

– Ну, смотри, – пригрозил Дудкин и быстро поднялся на палубу, уж больно силен был Лукьяненко.

– Он не отстанет. Если что, бей его между ног кулаком, коленом, ребром ладони, если схватит сзади. Вот так, – показал Лукьяненко. – У нас это самое больное место.

После того, как Дудкин сказал, как называется по-немецки это самое место у женщин, интерес к немецким словам появился и у других. И они в столовой допытывали Фатиму:

– Как будет по-немецки ложка?

– А вилка?

– В словаре надо посмотреть. Люба, ты не помнишь?

В каюте Марта выговорила Фатиме:

– Зачем ты спрашиваешь у меня при всех?

– А че мне, каждый раз бежать в каюту, смотреть в словарь? Да и как правильно выговорить, не знаю. Что, трудно было сказать?

– Как ты не понимаешь, я дала расписку, что буду молчать. Ты меня подставляешь.

– Ладно. больше не буду.

Когда за ужином Фатима сказала, что ложка по-немецки – лоффел, а вилка – габел, пожилой кочегар чуть не поперхнулся:

– Вот фашисты напридумывали слов, чтобы просто сказать – ложка, вилка, нет они какую-то херню городят. Одно слово фашисты. Если у них вилка – кобель, то как по-ихнему будет собака?

– Хунд, – не замедлила с ответом Фатима, они с Мартой предвидели этот вопрос.

– Хунд, – склонив голову, произнес кочегар, был бы собакой – обиделся.

Это увлечение команды немецким языком пугало Марту, и она решила попросить капитана, чтобы пристроил ее на другой пароход. Григорьев на ее просьбу только вздохнул:

– Не возьмет тебя никто. Я же не могу им кота в мешке предложить. Должен сказать, кто ты на самом деле. Подожди, скоро у Фатимы пройдет желание учиться немецкому. Такие, как она, быстро загораются и быстро тухнут. Работай спокойно.

В следующий приход в Якутск Марте все же удалось одной вырваться в город. В Якутске она была впервой, до этого лишь смотрела с парохода. По улице шли свободные люди, что-то обсуждали, смеялись, и не знали, что рядом есть другая жизнь, которая может затянуть и их в свой водоворот. И Марте стало жаль их: и толстую тетку в крикливой кофте, и плачущего малыша, которого молодая мамаша тянула за руку, смеющуюся парочку…

Сама она долго в городе не задержалась, купила штанишки, рубашки, кое-что по мелочи себе. И вроде бы зашла незаметно на пароход, но возле каюты ее догнала Фатима:

– Почему одна ушла? Что купила?

– Да так, пустяки.

– Покажи-ка. О! У тебя есть ребенок?

– Племянник.

– Сколько ему?

– Скоро год

– Слушай, у меня осталась Витюшкина одежда. Берегла, думала, вдруг снова надумаю рожать, но встретила Лукьяненко и… Одежда новая, дети быстро растут, как на берег пойду, так и принесу.

Фатима ушла, а Марта разложила на кровати рубашку и представила в ней сына. Какой он? Два раза вставали под погрузку дров возле избушки бакенщика и оба раза ночью. И Марта не решилась побеспокоить Китаевых, да и не знала, что ее там ждет. Этот Усачев, раз заподозрил, не отстанет. А так хотелось узнать о сыне.

Осень Алексеев встретил там же, во внутренней тюрьме. Шагая на допрос, видел, залетевшие через забор, золотистые листья берез и сразу представлял осенний лес, когда все затаилось в ожидании, когда прозрачный воздух далеко разносит звуки, и непонятная тоска охватывает душу. Потом листья под дождем почернели, а вскоре их засыпало снегом.

После того, как из камеры исчез Саморцев, Алексеев некоторое время снова сидел с Ребровым, и тот, чуть не плача, жаловался: