Запретная правда о русских: два народа

Есть на Волге утес, диким мохом порос
Он от края до самого края,
И стоит сотни лет, только мохом одет,
Ни нужды, ни заботы не зная.

На вершине его не растет ничего,

Там лишь ветер свободный гуляет,
Да могучий орел там притон свой завел
И на нем свои жертвы терзает.

Из людей лишь один на утесе том был,

Лишь один до вершины добрался,
И утес человека того не забыл,
И с тех пор его именем звался.

И хотя каждый год по церквам на Руси

Человека того проклинают,
Но приволжский народ о нем песни поет,
И с почетом его вспоминает.

Раз ночною порой, возвращаясь домой,

Он один на утес тот взобрался
И в полуночной мгле на высокой скале
Там всю ночь до зари оставался.

Много дум в голове родилось у него,

Много дум он в ту ночь передумал,
И под говор волны средь ночной тишины
Он великое дело задумал.
………………………..
И поныне стоит тот утес, и хранит
Он заветные думы Степана
И лишь с Волгой одной вспоминает порой
Удалое житье атамана.

Но зато, если есть на Руси хоть один,

Кто с корыстью житейской не знался,
Кто неправдой не жил, бедняка не давил,
Кто свободу как мать дорогую любил,
И во имя ее подвизался,

Пусть тот смело идет, на утес тот взойдет

И к нему чутким ухом приляжет,
И утес-великан все, что думал Степан,
Все тому смельчаку перескажет [82. С. 268–270].

В этих стихах куда ни кинь – все мифология. Тут и поэтика «почвы и крови», земли, помнящей «героев». И способность земли передать заветные мысли достойному – как меч Эксклибур поднимался из земли не как-нибудь, а именно для короля Артура. И способ отбора достойного – ритуально чистого аскета, эдакого юрода XIX века – который «с корыстью не знался». И сомнение, что хоть один достойный есть на Руси.

Текст, после которого не знаешь, кому звонить: в политическую полицию, доносить на духовное окормление террористов, или в «Скорую помощь», в психбригаду.

Впрочем, и после Навроцкого Шаляпин пел не менее знаменитое и на этот раз забытое не в такой степени:

Из-за острова на стрежень,
На простор речной волны,
Выплывают расписные
Стеньки Разина челны.

Тут такой же абсурд, уже хотя бы в том, что речные корабли-струги, с палубами и мачтами, несущими паруса, названы «челнами». Никогда не назвали бы их так ни разинцы, ни люди, вообще хоть что-то понимающие в предмете.

Но главное – Степан Разин никогда не был народным героем, образцом для подражания и объектом восхищения. Никто и никогда не пел о нем песен и с почетом его не вспоминал, все это придумал Навроцкий. В народном сознании Степан – разбойник и страшный преступник, поправший все законы божеские и человеческие. В аду Степан Разин вечно грызет раскаленные кирпичи – такое ему наказание за содеянное.

Нет ничего более нелепого и дикого, чем считать сочиненные интеллигентами песни о Разине проявлением народного духа, откровением души русских туземцев.

Глазами этнографов

Европейцы считали, что история происходит у народов «исторических», – динамичных, как говорил Карл Ясперс – «осевых» [83. С. 11], то есть начавших развитие, движение от исходной первобытности.

А народы «неисторические», первобытные, и должны описываться совсем другой наукой – этнографией, от «этнос» – «народ» и «графос» – «пишу». То есть народоописанием. История повествует о событиях, пытается анализировать их причины. Этнография – об обычаях, нравах и поведении, об одеждах и еде. То есть о статичных, мало изменяющихся состояниях.