Запретная зона

— Солнечное яблоко, — сказал мне один из малышей. Я представил себе, что в этом плоде олицетворялись и национальный колорит, и будущее народа, и тепло, и пища. И скоро он должен был созреть.

Женщины в ярких красных и зеленых платьях, с зонтиками, были трогательно нарядны. Многие с детьми, один во чреве, другой за спиной. Женщины стояли в ожидании у тюремных ворот. Они снимали привязанных к спине ребятишек, чтобы было видно, что там ничего не спрятано. Под раскаленным солнцем тюремная стража обыскивала их одежду, а на них было все самое лучшее — ведь они пришли на свидание к мужьям и, кроме того, было воскресенье.

— Обычно в это время мы ходим в церковь, но вот уже шесть недель вместо этого мы берем еду и едем сюда, — объяснила мне одна из женщин.

Возле тюрьмы — настоящий табор… Сумки, корзинки, ящики, мешки. Отметившись у надзирателя, друзья и родственники заключенных садятся под зонтами или в тени деревьев. Болтают, едят и играют в шахматы, рисуя фигуры на песке. Еда у всех одинаковая: фрукты, маис, хлеб.

Большинство добиралось сюда на велосипедах, некоторые вскладчину наняли грузовую машину. Какой-то владелец автобуса приехал на такси. Его жена держит в руках пакет с сахаром. Она бережно пересчитывает кусочки и говорит другой женщине, которая смотрит на нее с завистью: «Этого хватит до следующего воскресенья, если, конечно, другие не разберут».

Мы спрятались от солнца за грузовик. Несколько человек подсели к нам, начался разговор. Как обычно, знакомство завязалось легко. Меня удивило, что они отваживаются рассказывать о своих злоключениях так откровенно и так дружелюбно, даже не поинтересовавшись, на чьей я стороне. Цвет кожи должен был бы предостеречь их.

— Я здесь уже пятый раз, — рассказывает прилично одетый мужчина. — Привез апельсиновый сок и банку сухого молока. Но там, в тюрьме, все придется перелить и пересыпать в миски. Заключенным нельзя передавать ни стеклянные, ни жестяные банки.

— Вы не знаете, сколько их там продержат? — обратилась ко мне одна женщина, испытующе глядя мне в глаза.

— Нет.

— Мы не знаем, за что и на сколько их посадили, — продолжала она. — Я даже не знаю, оставаться ли мне сейчас в Солсбери.

— Бог их знает, что они хотят внушить людям, — сказал я.

— Может быть, их там перестреляют, — заметил кто-то.

— На обед им дают, наверное, одну ботву, — сказал другой.

— Моего друга Езекиля убили в Блантайре, — начал рассказывать мужчина в приличном костюме. — Я любил его как родного. Он ехал на велосипеде с сахарным тростником через плечо. Не могу понять, что вообразили резервисты; неужели они никогда не видели сахарный тростник? Они убили его.

— Ведь должен же быть черный бог, — сказала женщина, — но он спит.

Со стартовой площадки аэродрома поднялся самолет, сделал круг над лагерем и направился на Найроби и Лондон. Вероятно, никто из пассажиров не обратил внимания на тюрьму, ведь это не какой-нибудь древний замок. Пока самолет не скрылся из виду в северо-восточном направлении, мы смотрели на его серебристый след и думали о том, как огромны расстояния в этой стране: от озера Танганьика на севере до реки Лимпопо на юге столько же километров, сколько от Мальме до Неаполя, а от границы Анголы на западе до озера Ньяса на востоке столько же, сколько от Стокгольма до Полтавы.

Маленькая девочка в голубом платьице до полу, сшитом с запасом еще года на два, попросила сфотографировать ее.

— Берегись, он может быть из Си-Ай-Ди (уголовная полиция), — предостерег ее один из мужчин и рассмеялся, когда девочка вздрогнула. Она уже знала, что это значит.

Они могли острить как угодно. Здесь не плакали и не впадали в отчаяние, обстановка не напоминала о страшных человеческих трагедиях, связанных с нацистским гестапо, но все было так глупо, сумасбродство правящих кругов было так очевидно.

— Немало времени им потребовалось, чтобы построить этот лагерь, — подшучивали вокруг.

Мы просидели несколько часов в тени грузовика. Было нестерпимо жарко. Время от времени стража выкрикивала чье-нибудь имя. Молодая женщина, сидевшая подле меня, поднялась.

— В прошлое воскресенье я прождала десять часов, — сказала она.

Ее муж сапожник. Она развернула пакет с едой и выбросила газету. Даже преданную правительству «Родезии геральд» нельзя было передавать заключенным — она могла оказаться источником запрещенных новостей.

Из тюрьмы раздался пронзительный детский крик: наверное, какой-то малыш испугался заросшего бородой отца.

Люди продолжали ждать. Они с малых лет привыкли к оскорблениям со стороны белых. Сейчас это просто одна из их многочисленных причуд, наверное, думали они. Так, во всяком случае, казалось мне, когда я смотрел на этих добродушных людей, собравшихся словно на пикник.