Запретная зона

В этой сцене не было ничего потрясающего, только остро ощущалось общее чувство тревожной неуверенности: ведь правительство могло без суда и следствия продержать арестованных за решеткой хоть пять лет подряд. Дети, сидящие за спинами матерей, могли вырасти и отвыкнуть от отцов; видеть своего отца всего несколько минут по воскресеньям — почти так же бесполезно, как бегать к старому дубу и бросать в дупло монету.

Но трудно угадать, что станет с Африкой через пять лет; все может измениться за одну неделю или даже за одну ночь.

Через редкую мешковину мы видели заключенных: одни из них бродили по лагерю, другие сидели прямо на земле, ожидая кого-то или чего-то. Делать им абсолютно нечего — закон о принудительных работах не распространялся на политических заключенных. А жара была такая, что даже песок раскалился.

Я подошел к одной из дырок в мешковине; по другую сторону стоял мужчина в серых брюках, верхняя часть его тела была обнажена.

— Заходите! Вы можете кое-что услышать.

— Не разрешают, — сказал я.

— Значит, вы понимаете, что здесь не все чисто, — сказал он быстро и потом добавил: — Привезите мне книг. Я хотел бы к новому году поступить учиться заочно. Но здесь только брошюрки MRA[17].

Кто-то толкнул меня в спину. Стражник — африканец с дубинкой сказал, что нельзя разговаривать, и спросил:

— Что он сказал вам?

— Ничего.

— Уходите! Я все равно узнаю, что он хотел сказать.

— Я только поздоровался с ним, — постарался я успокоить стражника. — Во всем виноват я.

Из тюрьмы вышла молодая женщина. Она была грустна.

— Дома у него настоящая кровать, — сказала она. — А здесь он спит на койке какого-нибудь убийцы или вора, а настоящих преступников они перевели в другую тюрьму. Дома мы не едим бобы и маисовую кашу, но здесь ничего другого не дают; они думают, что все африканцы едят только это.

— Ты видела еще кого-нибудь? — спросили ее.

— Я узнала только Саломона Чебе, больше никого.

Никто не знал точно, кто там сидит. Правительство отказалось опубликовать их имена; запросы журналистов остались без ответа; одни только жены знали, где их мужья. Все это было плохо продумано, потому что те, кто сидели здесь, стали невинно пострадавшими героями с анонимной славой: о них рассказывали самые фантастические истории, в которые, как обычно, прежде всего верило само правительство.

— Вам удалось поговорить с мужем? — обратился я к женщине.

— Три минуты. Около нас стояли белый полицейский, охранник из африканцев и человек из уголовной полиции. Сначала мы шептались, тогда они подошли ближе. Нам не удалось поговорить ни о чем важном. Я ждала этой встречи целую неделю, но, увидев его, словно окаменела. «Говори, говори», — шептал мне тот, из уголовной полиции. Три минуты — я успела сказать только, что наш малыш передает ему привет, что я со всем справлюсь, что мы не голодаем, и что малыш простудился.

Ей предстоял двадцатикилометровый путь домой в Харари.

— Я не сказала ему, что опять жду ребенка, — добавила она. — Я не могла при посторонних.

Задушевность африканцев здесь, у колючей проволоки, заставила нас с еще большей неприязнью думать о тех, кто управляет Центральной Африкой. Они выбрали неудачный способ завоевать доверие народа. Концентрационные лагеря для политических заключенных, пусть даже и не такие, как у Гитлера, — вот единственное достижение Федерации. Газеты уже неделями молчали об этом, охотно разглагольствуя, однако, о блестящих перспективах акционерного общества Карибской плотины.

Но я уверен, придет день — и это будет скоро, — когда за руль станет тот, кто покончит с этим трагическим спектаклем, кто сильными ударами гребного вала, оставляя за кормой медленно накатывающиеся волны, всколыхнет косность и невежество, процветающие в этой стране.

Мы подвезли молодую женщину поближе к городу. Она знала, что мы иностранцы, это, очевидно, было для нее достаточным основанием, чтобы верить нам. Мы же знали о ней только то, что она жена сапожника из Харари.

Колониальное воскресенье

Мы высадили женщину у футбольного поля, где играли две африканские команды. Ее сын был уже среди зрителей. Дальше мы ехали одни и вскоре выехали на Кингсуэй.

Я вспомнил воскресный вид континентальных городов: летом там широко открыты двери кафе и фруктовых лавок. Но Солсбери — английский провинциальный город, и в воскресенье он настолько мрачен, что чувство собственной неудовлетворенности воспринимается, как нечто мистическое.

Мы подъехали к «Le Gourmet» — магазину деликатесов на углу Секонд-стрит и Джеймсон-авеню. Это единственное место, где в воскресенье можно что-нибудь купить или посидеть за порцией мороженого. Здесь мы встретили несколько белых семей. Показывая на витрину, ребятишки просили:

— Папа, можно вот это?