Запретная зона

Заключенные спрашивали друг друга: что произошло в Южной Родезии? Убийство? Поджог автомашины? Вскоре они узнали, что в стране ровным счетом ничего не случилось — можно сказать даже, не было пролито ни одного стакана воды. Просто правительство решило осуществить профилактическое мероприятие, чтобы, по выражению полицейского, «поставить вас, негодяев, на колени». За Южной Родезией наступила очередь Ньясаленда.

Менее опасные преступники были размещены в просторных открытых помещениях Кентакки; многие опасные для государства «твердые орешки» увезены в Булавайо, в тюрьму Кхани, где все было подготовлено к длительному заключению. Больше уже ничто не угрожало срыву тайных планов белых, и в эти предрассветные часы самолеты Федерации могли в любую минуту подняться в воздух, а армия Южной Родезии спокойно вступить в Ньясаленд.

Сначала в камере было сорок четыре человека, на следующий день стало шестьдесят три. Спали прямо на цементном полу. Вместо матрацев и подушек каждому заключенному полагались одеяла. У Стенли с собой не было ни пижамы, ни смены белья. Первые три дня выходить запрещалось, потом разрешили часовую прогулку, а через месяц позволили быть на воздухе целый день.

Три недели не давали ложек, ели прямо из кружек и Жестяных тарелок. На завтрак — каша и бобы, на обед — чаще всего коровьи потроха и маисовая каша, которую приносили в больших глиняных чанах. Один из заключенных раскладывал холодную кашу прямо руками. Через две недели к каше стали давать снятое молоко, кусочек хлеба и кофе без сахара.

На второй или третий день начались допросы. После допроса переводили в другое помещение, где постепенно все снова собирались. На допросах присутствовали два белых и два черных сыщика, черные больше как переводчики. Каждому задавали двадцать восемь вопросов. Вот некоторые из них:

Кто рассказал вам о Конгрессе? Кто ваши друзья вне Конгресса? Читаете ли вы книги о Гане и Египте? Одобряете ли Федерацию? Ездили ли куда-нибудь и зачем? В Гану или Египет? Слушаете ли радиопередачи из Каира и Москвы? Есть ли у вас белые друзья в Федерации? Что это за дружба, с политической целью? Ходили ли вы к ним в гости, если да, то зачем? Что вы знаете о коммунизме? (Стенли ответил на этот вопрос: это правительственная система в России; тогда последовал новый вопрос: откуда вы это знаете? — узнал в школе.) Есть ли у вас оружие? Собираетесь ли вы применить насилие? (Стенли ответил: самое большое «насилие», которое предусматривается конституцией Конгресса, — это проект общих школ для белых и черных).

Самыми главными вопросами считались:

Сообщали ли вы когда-нибудь полиции о Конгрессе? А если бы Конгресс перешел к насилию, сообщили бы? Ответ «да» означал возможность быть отпущенным.

Допрос проходил пять часов, затем заключенного фотографировали и снимали отпечатки пальцев.

Первые две недели читать было нечего. Потом появились представители «морального перевооружения» и с разрешения правительства завалили заключенных брошюрами, в которых изображались молящиеся о примирении африканцы с воздетыми к небу руками. Политические заключенные презирали это движение. Но иногда ему удавалось сломить даже таких африканцев, которые долгое время не признавали компромиссов в борьбе против предрассудков и несправедливости, и превратить их в безвольные существа, которые молились за «заблуждающихся белых» и видели во всем проявление воли божьей.

Через пять недель стала поступать настоящая литература. Книги, которые собирали и посылали для заключенных их друзья, сначала перечитывались властями — и не без пользы: они пополняли свое образование. Диккенса, Джейна Остена и всякого рода поэзию пропускали, но такие произведения, как, например, роман Достоевского «Преступление и наказание», запрещали.

Заключенные могли помыться в душе, но полотенец при этом не полагалось. У многих, не привыкших к тюремной пище, в первые же дни началась дизентерия. Одного старика, которому было уже за 80, отпустили из тюрьмы только после месяца заключения. Когда бы в четырех бараках Кентакки ни появлялись охранники, там должна была быть абсолютная тишина. За несложенное одеяло или другое нарушение порядка виновника били прикладом. Постепенно узники привыкли к дисциплине, и нарушений не стало.

Собрания проводились тайно; каждый барак выбирал своего уполномоченного, который должен был высказать все жалобы интенданту. Через некоторое время эти уполномоченные, как самые «закоренелые», были отправлены в Кхами. Но начатое дело продолжали другие, они требовали ложек, мыла, фруктов, хлеба, масла, полотенец. Они угрожали голодовкой. Они знали, что имели право требовать, ведь они были арестованы без суда и по политическим мотивам. Наконец в апреле стало немного лучше.