Запретная зона

Он внес залог и находился на свободе в ожидании повестки в суд. В городе он отыскал адвоката, предпочитая иметь своего защитника, а не того, кого ему подсунут в суде. Он рассказывал, как его приняли. Адвокат внимательно выслушал своего клиента, играя цепочкой от часов, а потом сказал:

— Я сочувствую вам, но я не могу взяться вести ваше дело. Как адвокат я завишу от своей клиентуры в Гвело, хотя на этом и трудно продержаться. Вы лучше поймете, почему я отказываюсь, если я скажу вам, что в течение многих лет моими клиентами были высшие круги Брайтона…

Передавая этот разговор, наш африканский друг нарочно растягивал слова, передразнивая адвоката. Адвокату, видимо, хотелось, чтобы отблеск былой славы озарял его деятельность и в Гвело.

Когда мы вспоминаем о Гвело, в нашем представлении возникает ресторан «Подкова», открытые до поздней ночи аптеки и запах поджаренной на свином сале картошки, доносящийся из маленьких, низеньких домиков. Кроме того, в Гвело — всегда пустующий кинотеатр, где при нас шла картина «Человек смотрит на проходящие поезда». Все удивлялись, как владельцу кинотеатра, куда не впускали африканцев, удавалось сводить концы с концами. В Гвело была и бакалейная лавка, на окне которой красовалось патриотическое стихотворение «Создатель» о Сесиле Родсе и унылая коллекция консервных банок с противозмеиной сывороткой. А еще в Гвело была гостиница «Мидлэнд». Там мы и заночевали. (Индийской торговой делегации обещали в гостинице обед при условии, что они не будут есть в присутствии белых.)

Воспоминания о Гвело неразрывно связаны с голосами и звуком шагов на Мейн-стрит в половине шестого утра — черные заключенные колоннами шли по улице, унося бачки с мусором. Они напоминали нам, что как раз в это время в Гвело находился человек, с которым мы больше всего хотели встретиться — доктор Хэстингс Банда.

Из всех политических заключенных Федерации он, вероятно, меньше всех удивлялся пребыванию в тюрьме. Ему не грозило забвение, он помнил, что Англия знает— без него для Ньясаленда нет будущего. А пока он изучал историю Америки, главным образом раздел о колониальных войнах. Все прочитанное он продумывал не менее глубоко, чем сэр Рой.

Мы думали о его жизненном пути. Здесь, в Гвело, в тюрьме с побеленными стенами, он получил некоторую передышку. Как и большинство вождей национально-освободительного движения в Африке, он посещал когда то миссионерскую школу, затем стал верным прихожанином пресвитерианской церкви. Двенадцатилетним мальчишкой он без копейки в кармане прошел 250 километров по саваннам и добрался до Иоганнесбурга, чтобы получить там образование. Несколько лет работал переводчиком с языка ньяса в Южно-Африканском Союзе, а в двадцатые годы приехал в CШA, где прожил пятнадцать лет и получил звание доктора медицины.

Перед самой войной он перебрался в Англию, стал практиковать в Лондоне, где имел четыре тысячи белых пациентов. Дом доктора Банда превратился в место встречи черной интеллигенции. У него бывали Нкрума из Ганы, Кениата из Кенни, Нкумбула из Северной Родезии… Сам же он казался обывателем, не имевшим ни грехов, ни страстей. Но оттуда, издалека, он руководил деятельностью Национального конгресса и поддерживал его материально. Когда возникла Федерация, он заявил:

— Ньясалендцев обманули люди, которых они считали честными христианами, и предало правительство, которое они шестьдесят лет почитали как своего благодетеля.

В 1958 году он прилетел в Южную Родезию, подвергся там унизительному допросу и преследованиям прессы, затем прибыл в Ньясаленд как официальный руководитель Конгресса. Таким популярным, как он, мог быть только человек, которого ненавидят белые.

— Я похож на Моисея, вернувшегося к своему народу, — сказал он, чувствуя себя мессией, и похлопал по сумке с медицинскими инструментами. — Мой народ думает, что я ношу самостоятельность в этой сумке. Он не понимает, что за свободу нужно бороться.

Доктор Банда не придерживался крайних взглядов, хотя его нельзя назвать и умеренным политиком. Он не предаст свой народ «за чай и виски в домах белых людей». Он никогда не настаивал на насилии, но считает, что его заставляют прибегать к крайним мерам: «Белые слушают нас только тогда, когда их заставляют слушать». За день до своего ареста он заявил:

— Что бы вы ни услышали обо мне, ни я, ни партия Национальный конгресс никогда не были враждебно настроены к европейцам. Иначе я не прожил бы большую часть своей жизни среди белых. Все, чего мы хотим — это выйти из Федерации и образовать собственное правительство, в котором смогут принять участие европейцы доброй воли. Европейцам, желающим быть соседями, гостями или гражданами нашей страны, нечего бояться, что их выбросят в море. Мы только не хотим иметь дело с европейцами, владычествующими над нами. Тех же, кто согласен жить на равных правах с нами, мы приветствуем. Мы не собираемся отбирать у них чайные плантации и мешать белым обогащаться в Ньясаленде. Но любой ценой мы должны освободиться от господства Южной Родезии.