Запретная зона

Мы встречаемся с индийским промышленником, женатом на девушке из Лондона. Они ждут ребенка, и после его рождения собираются вернуться в Англию. Их не особенно волнует расовый барьер, так как они в основном общаются с людьми либеральными, но не хотят, чтобы их ребенок рос в Родезии. Жить в Родезии — значит, называться «неевропейцем», ходить в кино «Нэшнл», куда пускают только выходцев из Азии и не пускают африканцев, отдавать детей в плохие школы, испытывать трудности при устройстве на работу, постоянно терпеть неудачи, повсюду наталкиваться на презрение.

Больше всего нам нравится старая часть Солсбери: Моника-роуд и улицы, ведущие в промышленный район. Низкие дома затенены колоннами с натянутыми на них маркизами. Здесь разместились индийские лавки: велосипедный магазин, химическая чистка. Перед магазином мужского готового платья стоят африканцы, разглядывая элегантные жилеты и пятнистые, как шкура леопарда, рубашки за 20 крон. Новый Солсбери пустеет в десять часов вечера, когда закрываются кинотеатры. Но здесь всегда можно зайти в кафе, где подают рыбу с жареным картофелем, в бильярдный зал Шалета, где к услугам игроков восемь столов, в любое время там можно встретить людей, которые спорят, расхваливают старый автомобиль и играют в шахматы.

Трубы электростанции проступают на сером небе, как кляксы на промокашке. Где-то здесь, где кончается Резенде-стрит и начинается степь, прячутся могилы, забытые дорожные знаки, закрытые фабрики. Чудесно бродить здесь без всяких дум, ощущая полную безмятежность, как бывает обычно в безветренный пасмурный день.

В часы, когда уже запрещено ходить по улице, кое-кто из африканцев остается у железной дороги, в тени товарных вагонов, возле грязных луж между колесами. В небе висит ржавый месяц, иногда вспыхивает неоновая лампа. Африканцы сидят между буферами, тихо переговариваясь. Голоса их звучат тише, чем жужжание москитов.

В кафе на улице Моника-роуд мы разговорились с пятидесятилетним европейцем. Он был десятником в бригаде каменщиков. О своей жизни он говорил так же откровенно, как и большинство тех, с кем мы встречались. Он зашел сюда в обеденный перерыв. Англию он покинул в тридцатые годы из-за безработицы и депрессии. Был социалистом. Сначала он поселился в Северной Родезии, помог создать на одном руднике профсоюз и затем вступил в Рабочую партию, где познакомился с Роем Беленским.

Это был профсоюз белых, и наш знакомый разделял взгляды товарищей: своим врагом он считал не капиталистов работодателей, а африканцев, которые своей многочисленностью и низкими требованиями угрожают сделать белых безработными. Рабочая партия была самой реакционной и расистской партией в стране. Но вскоре она прекратила свое существование — белые рабочие стали причислять себя к господствующему классу. Человек, встретившийся мне в кафе, был несчастлив. То, за что он боролся в Англии, приобрело здесь другой смысл. Чтобы не обмануть своих белых товарищей, ему пришлось отречься от идей братства, провозглашаемых социализмом. В качестве вознаграждения он получил дом и машину, но денег было недостаточно для того, чтобы бросить все и вернуться домой.

По воскресеньям он писал воззвания, призывающие вносить деньги в фонд благотворительности для больных и бедных белых рабочих. Он жаждал вернуться в Англию. Но в стране свободного предпринимательства некапиталисту приходится туго. Здесь налоги невысокие; сам он совсем не платит их. Но если он потеряет работу, то не получит почти никакого пособия. Надо крепко стоять на ногах, а к своим ногам он не питает особого доверия: — ощущение такое, будто в них поселилась его совесть, лишавшая его уверенности и покоя.

В старом уединенном домике, принадлежавшем одному полковнику, жили три девушки. Две приехали из Канады, одна из Англии. Они проработали здесь год и собирались скоро уезжать. Девушки, как мы поняли, так же безразлично относились к цвету кожи, как другие к свободе.

В их дом, где любили повеселиться, часто приходили люди, чтобы поговорить друг с другом, не боясь, что скрытое недовольство властями может прорваться в каком-нибудь агрессивном акте, не боясь ни доноса, ни анонимок. Гай Клаттон-Брок, жилистый и загорелый, как человек, часто бывающий на открытом воздухе, с проницательным взглядом серых глаз, заговорил однажды вечером, стоя под апельсиновым деревом и перебивая стрекот цикад:

— Не является ли принуждение, в той же мере как и бедность, причиной неразвитости страны? Не кажется ли вам, что нам следует заботиться о свободе людей больше, чем об их благосостоянии, хотя их свободолюбивые устремления проявляются порой, на наш взгляд, очень неразумно.

Однажды на улице меня остановила одна дама.

— Я слышала, вы плохо пишете о нас. У меня есть подруга шведка, и она рассказала, о чем говорится в ваших статьях. Как вы можете? Что мы сделали вам плохого?

— Вы заставили меня пересмотреть свои взгляды. Выбили у меня почву из-под ног. Вынудили начать все сначала.

— Сколько времени вы пробыли здесь?

— Скоро три месяца.

— Разве вам здесь плохо? У вас есть стипендия, есть все.