Запретная зона

В Ньясаленде «Диссент» запретили. Газета опубликовала сведения о концентрационном лагере Канеджа и поставила перед английским парламентом ряд щекотливых вопросов. Случилось так, что федеральное правительство в это же самое время издало брошюру, предназначенную для рекламы Федерации за границей. Родезийцы, уезжавшие на лето в Европу, получили по экземпляру брошюры, чтобы быть в состоянии отвечать на вопросы. Брошюра называлась «Факты», однако не стоило бояться, что ее запретят, ибо некоторые из этих «фактов» были, если не употреблять более сильных выражений, недостоверными и только вводили в заблуждение.

«Диссент» призывала правительство либо говорить всю правду о жизни в Родезии, либо молчать. Правительство, заявляла газета, не имело права исходить из того, что «они все равно не поймут», и потому замалчивать некоторые факты, наводящие на размышления, что нередко случалось во всякой полемике с иностранными критиками. Кто же поверит такому правительству? Дело ведь не в том, что люди чего-то не понимают. Они, наоборот, понимают все слишком хорошо, потому-то правительство и умалчивает о многом.

Вечерами собирались за столом, уставленным пятилитровыми бутылками вина, вели те же разговоры, что и повсюду во всем мире: книги, фильмы, мировоззрения.

Здесь встречались за одним столом католический священник из Претории, девушка в коротких узких брюках с острова Маврикий, «цветной» механик, скопивший деньги на годовой курс юридического факультета в Лондоне. Комната имела такой вид, будто здесь разбила лагерь археологическая экспедиция: везде разложены бумаги, карты и пепельницы.

Один англичанин сказал, что им с их преимуществами империалистов труднее, чем другим, разглядеть исторический процесс, происходящий в мире.

— Мы сидим на фруктовом дереве, и кто-то, движимый чувством справедливости, убрал лестницу.

Обычно приходил какой-нибудь лектор, прибывший из Англии, которому удавалось провезти некоторые из запрещенных книг: профсоюзную литературу, «Тропик Козерога» Генри Миллера.

— Ни одна из этих книг не является ни коммунистической, ни порнографической, — говорил он. — Но цензура заставляет людей думать, будто между эротикой и радикализмом существует соблазнительная связь.

Студент африканец горько сетует на свою судьбу.

Даже непринужденное общение с белыми становится ему в тягость, и нам приходится успокаивать его.

— Я был дома на каникулах, мои родители не поняли меня. Я оказался чужим в деревне и не хочу возвращаться туда. А потом, когда закончу курс, какую работу я найду?

Мы пытались утешить его. Время идет, а в крайнем случае есть другие страны на континенте, где любой образованный африканец — желанный гость. Африканский континент надо рассматривать как единое целое, и, пожалуй, нигде на земле человек не сможет внести такого заметного вклада в общее дело, как в Африке.

Но легко понять, как тягостна была для африканского студента жизнь в университете. Здесь он жил словно в роскошном отеле, но как только покидал его пределы, он не мог даже сесть в автобус, чтобы попасть в Солсбери. Зеленый холм Маунт-Плезент казался островком будущего, который окружен настоящим, где нет ничего, кроме унижений и оскорблений. А домашняя среда — резервация и деревня — лежат в прошлом, по другую сторону ущелья, и к ним нет возврата.

— До 1948 года в Кейптауне дышать было легче, чем в Солсбери, — сказал Артур Рэвенскрофт во время диспута в клубе Джозефа Конрада. Он приехал из университета Стелленбоша в Капской провинции. Там, при министерстве, он преподавал английский язык, но однажды, за недостаточную лояльность, был уволен профессор Литлвуд, и с преподавателями английского языка перестали здороваться из страха перед полицией. Рэвенскрофт сжег то, что могло показаться подозрительным, главным образом чешские книги и журналы. Ходили слухи, будто он католик и на стене у него висит якобы портрет Эразма Роттердамского, хотя на самом деле это был портрет герцога кисти Гольбейна. Но в Южной Африке не видят большой разницы между католицизмом и коммунизмом, и Рэвенскрофт пошел по следам других преподавателей — переехал в университет Солсбери.

Вино кончилось, священник из Претории успел перепугать девушку с острова Маврикий своими рассказами с разных кошмарах, а владелец книжной лавки обещал выставить свою кандидатуру на муниципальных выборах, чтобы покончить с дебатами о туалетах для разных рас. И кто-то сказал:

— Если вы представляете будущую Родезию как нынешнюю, но без расовых предрассудков, без несправедливости и с массой хорошо одетых африканцев в ресторанах, то вы обманываете себя. Все, что делает Родезию тем, что она есть, связано с несправедливостью, и без этого ее нельзя представить себе.

Перед тем как разойтись по домам, мы погасили свет, но темно не стало. В окна колледжа на Маунт-Плезент светила луна, на склоне холма квакали лягушки. Мы остались еще на часок. Над головами вились причудливые, как мысли, кольца дыма.

Прощай, Родезия