Запретный лес

— Но сможете ли вы объяснить это? — повысил голос аллерский пастор, заметив смятение молодого человека. — Имеется и другое обвинение, гораздо более тяжкое, ибо включает в себя преступление как против Божьей воли, так и правления этой страны. Двадцать шестого сентября сего года в пристройке к пасторскому дому, а именно в конюшне между стеной и соломенной крышей, был обнаружен узел с одеждой, а в нем оказался расшитый кружевом камзол, из тех, что носят роялисты, и иные вещи, кои чужды сельскому быту, но легко узнаваемы как доспех разбойников, что некогда служили Монтрозу. Сие привело к вопросу, а не прятался ли в пасторском доме беглец и не сам ли священник помогал одному из хулителей Церкви скрыться от правосудия. Что вы скажете на это, сэр?

— Скажу, что все правда.

Дэвид не был готов увидеть такой ужас на лице пастора. Мистер Мёрхед застыл в кресле, подняв плечи и вытянув, как черепаха из панциря, голову вперед; его щеки, лоб и лысая макушка побагровели, а когда он наконец нашел в себе силы заговорить, изо рта раздалось невнятное бормотание. Его аккуратная речь превратилась в крестьянский говор.

— Признал си! Боженька ж ты мой, не устрашил си признать за собой смертный грех! Ни стыда у него, ни совести. Как сквозь землю-то не провалилси, признамшись, что запродал Христа с Его Церковью?

На лице мистера Мёрхеда были написаны не только гнев и невероятный ужас, но и горечь сожаления и осознание чудовищного святотатства: на его глазах предали все, во что он верил. Дэвид видел, что аллерский пастор, хотя и недолюбливал юного собрата, отдал бы многое за то, чтобы признание не прозвучало, ведь оно стало упреком его собственному призванию и самоуважению. Дэвид ответил тихо и спокойно:

— В мою дверь постучал раненый. Я накормил и выходил его, и теперь он, надеюсь, в безопасности и добром здравии. Я и сейчас сделал бы то же для любого человека в беде.

Глаза мистера Мёрхеда вылезли из орбит.

— Вы и впрямь не понимаете… не догадываетесь, что натворили? Я не стану кричать на вас, ибо вынужден думать, что вы не в своем уме. Вы отпустили на волю злоумышленника, убийцу и разорителя Божьей земли.

— Я взял с него слово, что он никогда более не обнажит оружие в Шотландии. Этот человек был солдатом великого Густава.

— Разве можно верить слову, исходящему из уст мятежника? Как же вас легко обмануть. Господь велит убивать нашего врага без пощады, а вы, рукоположенный священник, помогаете ему скрыться… Вот ведь, и это не все. Дошли до меня вести, что вы мешали воинам Лесли преследовать блудницу из лагеря Монтроза, что вы именем Господним воспрепятствовали им в исполнении их долга. Слыхали ли вы, что под Линлитгоу по приказу нашего Генерала топили сих распутниц десятками и послужило то уроком всем грешникам и вдохновением для Божьего народа? Неужто зазря созданы совместные комиссии графств и Церкви, и вершатся суды над пойманными мятежниками в Эдинбурге и Сент-Андрусе, и на всех землях к югу от Форта выросли виселицы? И вы осмеливаетесь помогать тому, чья вина, без сомнения, чернее, чем у многих? Нет в стране пресвитерия, что не послал наказ, побуждающий власти на местах действовать во имя Господне. Устыдитесь! Даже в вашем приходе Чейсхоуп вызвался помочь и скачет по холмам, аки приграничный воитель, в поисках беглецов, а вы обвиняете этого самого человека в грехе.

— Я действую по слову Божьему и по зову совести. Нет большего греха, чем жестокость к беззащитному.

— По слову Божьему! — воскликнул мистер Мёрхед. — Горе вашим наставникам во Христе! Что сделал Иисус Навин с народом Иерихона? Приказал уничтожить, не щадя ни мужчин, ни женщин, ни молодых, ни старых. А как поступил Гедеон с Зевеем и Салманом[114]? Не приказывал ли Господь Саулу, когда тот пошел войной на царя амалекитян Агага, убивать мужчин и женщин, детей и младенцев, а когда Саул хотел пощадить Агага, что ему сказал Самуил? «Непокорность есть такой же тяжкий грех, что волшебство, и противление то же, что идолопоклонство»[115]. Глаза ваши заплыли, коли не видите вы воли Господней. А совесть! Решили противопоставить свое ошибочное мнение ясному выражению Господнего промысла и однозначному взгляду святой Церкви.

— В первую очередь я служу Христу и только потом Церкви. Если Церковь забывает слова Учителя, мне с ней не по пути.

— Так, продолжайте, что за слова?

— Милости хочу, а не жертвы[116].

Аллерский пастор прикрыл глаза, будто от боли.

— Глубоко же вы погрязли в болоте мирских страстей, — произнес он. — Я полагал, что запутались вы и ошиблись, но ныне вижу, что вы упорствуете в своих заблуждениях. Истину изрек мистер Эбенезер из Боулда: вы еретик и упрямец. Это становится делом Пресвитерского совета, сэр… и да, возможно, Генерального синода тоже. Стану я дурным пастырем для своего стада, ежели не доведу все до конца. Я дам ход этой жалобе… А пока Пресвитерий не рассмотрел ее, я запрещаю вам проводить богослужения в Вудили. И покуда чистое словесное молоко в ваших устах не обратилось в яд, назначу на ваше место более достойного человека.