Запретный лес

Так что трепать языком приходилось мне. Вообще, встречи наши протекали по одному и тому же сценарию. Первым делом отец производил на свет фотографию молодой дряни со взглядом завзятой «училки» и машераспутинскими формами. На оборотной стороне снимка отцовой рукой жирно и размашисто было начертано: BITCH СУКА ****Ь. Бессильем сочась из запавших глазниц, отец жестами пытался донести до меня всю Марианнскую глубину предательства этой сучки Пэт.

Я молчал, делал добрые глаза или неопределенно кивал: ушлая американка вызывала во мне угрюмую, но стойкую симпатию. Она-то уж точно была из тех, с ясными и честными глазами – из победителей.

РАССКАЖИ МНЕ О РИТЕ – выписывал дергано он. И я рассказывал.

Я рассказывал. Дождавшись, пока сестра введет ему метадон (наркотик, кстати, доставал ему я, через усатого одного фармацевта, завзятого охотника и природолюба, какому в свое время делал композицию из двух переярков и матерого) – и зрачки отцовы привычно поплывут, я плел первомайскую нить.

Рита… Дюймовочка… Женщина-змея… Моя мать и твоя бывшая жена… Были трудности, и немалые – говорил я. Но потом ей несказанно повезло. Или нет, причем тут какое-то «везенье» – она обрела, наконец, то, что более чем заслуживала: мужчину всей своей жизни. Да, это так – как бы высокопарно и даже пошло не звучало.

Теперешний ее муж – настоящий мужик. Бывший военный летчик, подполковник в отставке. Сейчас заведует санаторием «Горный Родник» в Нальчике. Отличный, кстати сказать, санаторий.

Мама поехала туда подлечиться знаменитой лечебной грязью. Директор – между своими его уважительно именуют «Моржом» – влюбился в нее с первого взгляда. Втрескался по среднее ухо. Причем, оказывается, задолго до того. Когда-то он видывал мать на арене – и забыть с тех пор так и не получилось.

Он фактически боготворил ее, нашу Дюймовочку – как боготворит и сейчас. Он и помыслить не мог, что судьба выдаст ему невероятный этот бонус – и оценил его по достоинству. Нальчик, к слову, – прекрасный город. У них там двухэтажный коттедж и большой мандариновый сад.

И, что гораздо важнее – у них полное взаимопонимание и любовь. Не заметить, что они просто созданы друг для друга, может только слепой. Они живут в полное свое удовольствие, много путешествуют и уже успели объехать лучшую половину мира.

Кстати, в Штатах бывали дважды или трижды, так что, будь у мамы такое желание, она обязательно бы тебя разыскала. Но желания, как понимаю я, не было. Не было. Не могло его попросту быть.

…мне думалось порой, что вряд ли он понимает, о чем я говорю. Боли делались все нестерпимее, а промежутки между ними – все короче. Доза росла регулярно, и почти постоянно отец пребывал в пограничном состоянии меж болезненной реальностью и иллюзорным полураем, куда все настойчивей тянули его обманчиво-добрые наркодемоны.

Я видел, что утрату ясности ума он переживает едва ли не больней всего. Сколько можно, он пытался оттянуть очередной укол. Он терпел, терпел, терпел; на костяной лоб бежала испарина, а длинно-желтые, почти невесомые кисти рук комкали все торопливей край одеяла. В конце концов, он сдавался и делал мне знак глазами – поднявшись, я уходил звать медсестру.

* * *

Колизей ветшал неотвратимо. За полтора месяца отец сбросил, наверное, половину оставшегося веса. Кроме меня, дважды или трижды в неделю к отцу приходил Шабалин, бывший клоун Бармалей – и больше никого.

Обычно я бывал у него после обеда. За все время, вплоть до последней пятницы, я не пропустил ни единого дня.

С утра мне хватало работы в Салоне: профессия таксидермиста мало-помалу обретала присущий ей на Западе статус, и от отсутствия заказов мы не страдали. После Зальцбурга мне часто звонили даже из столичных салонов, перепоручая особенно сложный или интересный заказ. Хорошие таксидермисты всегда в цене. Я выслушивал информацию, автоматически умножал местные расценки вдвое – и мог уверенно поглядывать в будущее.

А ближе к вечеру я бывал у отца. Принимал в ладонь горстку истонченных болезнью, нежных по-детски костей – это называлось рукопожатием – улыбался в ответ на его скошенную, как всегда, влево гримасу – и приступал.

Приступал к заведомой импровизации – и поражался изощренному полету собственной фантазии. Все, включая мандариновый сад, я выдумал – от первого до последнего слова. Я так решил – и выбранной линии держался неуклонно.

Конечно, я мог бы и по-другому – будь сам иным.

…ты хочешь послушать о «Рите»? Сколько угодно – мог бы сказать я. Хочешь знать, что было с ней после того, как вы расстались? Кстати, мать рассказывала мне, как вы разошлись. Я знаю даже, как вы сошлись. И сколько времени ты потратил на то, чтобы сделать ее, Дюймовочку-Риту, «женщину-змею», работавшую уникальный «каучук», своей женой.