Запретный лес

Вчера, сильно за полночь – мы натешились с Веркой трижды и только-только успели уснуть —позвонила мать. Я знал, что означают мамины звонки в этот час, и по голосу убедился в том окончательно: пьет, и не первый, причем, день.

Какое-то время мы болтали (говорила главным образом мать, медленно, тягуче и безостановочно, как будто читала давно заученную наизусть, опостылевшую давно, но неизбывную молитву; откуда-то с периферии прорывался ядреный матерок Сашки-рецидивиста, и все было знакомо, слышано тысячу раз и особенно оттого больно), а потом, дождавшись-таки паузы, я решил сказать ей – об отце.

– Знаешь, мама, – начал было я – и замолчал. Осекся. Заткнулся. Прикусил торопливый язык. Понимая, что если начну, то рассказывать придется все. Осознав впервые и вдруг, что, услыхав это «все», вряд ли она поймет меня, мать.

Потому что они другие. И всегда, все это время я знал, как она поступила бы, знай, что происходит с отцом. Бросила бы все, все бы простила и была с ним до самого конца. Невзирая и несмотря. Отпустив любые грехи. Потому что они другие – не такие, как я.

Я же знал это. Знал, не отдавая себе в том отчет. Уводя проблему за угол сознания.

Я так и не смог сказать ей, матери. И ловил сбежавшую душу-мышь, и глушил до утра алкоголем. А потом, отяжелев и поразмыслив – успокоился. Унял беспомощную дрожь. Так будет лучше для всех. И для мамы в первую очередь – с ее-то выпитым здоровьем. Да и мне так легче, это точно.

Так и выживал с этим «легче» – еще половину дня, а потом бросил все и сорвался в другой, далекий и белый, город, за шестьсот двенадцать километров – к матери…

Чтобы оказаться здесь, в средоточии ночи и где-то на полпути. И дороги у меня две: триста туда, и триста – орбратно, плюс-минус не брать в расчет, а выбор и вовсе один: сожительствовать с постылой и родной сволочью-страхом до исхода, либо все же попытаться снять их, выдрать по-живому и забыть к самой чертовой матери – ясные глаза победителя. Так нужные мне и обретенные лишь недавно.

Ясные, пустые глаза.

Та – с глазами порядочной девочки

…трепетал и восхищался, потому что брат был – лучший. Лучший, чужой, и – родной до мозга костей. Брат читал свои книги, тренировался в «Динамо», уезжал на сборы и взял даже первое место на чемпионате Республики; бывая дома, он постоянно звонил куда-то и непрерывно звонили ему, но – и края малого его жизни не ухватывал четырнадцатилетний Зимберт.

Болезненная зависть грызла Зимберта неумолимо, когда сравнивал он тяжелые, с венами набухшими руки брата со своими – худенькими и тонкими ручонками едва начавшего взрослеть человека. Брат же, свой и бесконечно чужой – не замечал этой зависти. Он и Зимберта, казалось, не замечал, не воспринимал, как объективную реальность – брат ушел во взрослую жизнь, а маленький книжник Зимберт остался в прежней – остался, чтобы завидовать и тосковать.

Когда брат уже учился в Университете, Зимберт часто встречал его с девушкой – одной и той же девушкой.

Девушка эта была особенной – таких не видывал Зимберт в жизни. Взять уже то, что всегда она ходила в черных, выше колен, чулках, туго обнимающих крепкие, стройные почти до ненатуральности ноги – от взгляда одного на эти ноги вздрагивало сладко у маленького Зимберта внутри. И юбки она носила короткие и широкие, колыхавшиеся, словно колокол, взад-вперед – черт-те что мерещилось Зимберту в помрачающем этом колыхании… Неведомые, но становящиеся все ближе тайны, которые рано или поздно перестанут быть таковыми, притягивали его неукротимо.

И все в ней было таким: маечка в обтяжку – прыгали-бились под рвущейся тканью округлые, налитые груди, вытарчивали призывно соски; и губы: припухшие, как будто только что она азартно, самозабвенно целовалась с любимым человеком, неизменно яркие, накрашенные кроваво губы; и волосы: длинные, бронзовые, непокорные, в тишайшую из погод растрепанные вечно бродящим вокруг нее ветром… Она была вызывающе сексуальна, сексуальна на всю тысячу процентов, и знала, конечно же, об этом, и гордилась этим по праву – а Зимберт, маленький книжник Зимберт со злостью непонятной, с упрямой обидой твердил себе: проститутка! Самая настоящая проститутка – нормальные девчонки так не выглядят!

Сам он, разумеется, не видел еще ни одной проститутки – даже в малом самом приближении – но был почему-то нерушимо уверен, что выглядят те именно так.

А однажды она пила у них чай, сидя напротив Зимберта, и тот впервые разглядел, как следует, глаза ее – серые, чуть-чуть близорукие, счастливые глаза порядочной, честной и влюбленной девочки – влюбленной в его брата.

Он не просто завидовал – погибал от зависти. Брат был лучший.