Заразные годы

Теперь, когда мы снова сверхдержава и лидеры, мы можем спрятать жало, забыть угрозу ядерной зимы и упрекнуть в жестокости звериной того, кто нас поссорит с Украиной — как будто это кто-то, а не мы. Теперь опять дозволена свобода. Мы пощадим далеких от народа, забудем кличку «гнилостный хомяк», мы обещаем им свободу слова и несколько осадим Киселева — хоть он блестящ, но Митя, как же так?! Не знаю точно, в санкциях ли дело иль окруженье дружно перебдело, но грешных и обделавшихся нас, пинаемых как справа, так и слева, — наш благодетель охранит от гнева сорвавшихся с цепи народных масс. Пусть будет «Дождь», пусть будет даже «Эхо», все это сверхдержаве не помеха, как Бонапарт сказал о Рекамье. Покуда не трещат над нами своды, — еще паситесь, мирные уроды: как быть, не без урода же в семье! Ты пригодишься, мерзостный бездельник, во дни, когда совсем не станет денег: народ поднимет глупую возню — мол, хватит нас кормить своею песней, нам не хватает спичек, соли, пенсий… Тут я тебя публично и казню. Пока же я, добрейший император, велю тебе, мобильный оператор, вернуть «Дождю» права на честный труд. Ты можешь отключить свою опаску и щедро их порадовать под Пасху.

И главное, что это ведь сожрут.

Как труженик — к окошку в день получки, все побегут прикладываться к ручке, благодарить, смиряться, лепетать, кричать, что дорогая сверхдержава им подарила гибельное право читать, считать, питать и трепетать. Любимый «Дождь»! Пускай из тьмы могильной вернет вас вседержитель наш мобильный, но если вы, предав свою среду (чего мы, впрочем, даже не заметим), утретесь и воспользуетесь этим — я никогда к вам больше не приду. Что говорить, себе я знаю цену, поскольку мне давно пора на смену, и мой приход — сомнительная честь. Хоть рви рубаху, хоть ногами топай, — но я ежа пугаю голой попой.

Да, голая. Но уж какая есть.

Разговорное

Пронесся слух, чреватый мегадрамой, поскольку мир застыл на рубеже: отныне разговаривать с Обамой не будет он. Им не о чем уже. Настолько все испортилось в апреле, что перешло в иной системный ряд. Они уже почти что две недели с Обамой ни о чем не говорят. Я не стремлюсь к всеобщему раздраю, не склонен рвать связующую нить, но если честно, я и сам не знаю, о чем с Обамой можно говорить. Кота бы я за яйца не тянул бы. Наш президент уже упомянул, что если бы один из них тонул бы — другой бы сразу руку протянул, и жест героя был бы верно понят — не бомба, не ракета, а рука! — но так как ни один из них не тонет, то говорить и не о чем пока. Пора явить друг другу грозный норов. Все прочие пути пресечены. Давайте уж без лишних разговоров дотянем мир до ядерной войны, устроим всем одну большую полночь — поскольку, даже гайки закрутив, сегодня тут иначе не напомнишь категорический императив.

Но тут Песков буквально сделал чудо, вернул планете бодрости заряд, сказав, что говорят они покуда! Сурово, да, — но все же говорят. О чем? — когда кругом такие страсти! Как поделить горящую страну?

ОБАМА. Здрасьте…

ПУТИН (жестко). Здрасьте.

ОБАМА. Ну…

ВЛАДИМИР (жестко). Гну!

ОБАМА. Вы пойдете на уступку?

ВЛАДИМИР (жестко). В красную звезду!

ОБАМА (мягко). Я бросаю трубку.

ВЛАДИМИР (жестче прежнего). Кладу.

Я знаю, им самим наскучит скоро мусолить эту пафосную жесть. Что проку от такого разговора — не знаю сам; какой-нибудь да есть. Но разговоры Путина с Обамой меня не занимают в этот раз: тут есть один вопрос, серьезный самый, и он не их касается, а нас. Настали времена такие злые, такая неожиданная прыть, — не знаю, как они, а мы в России друг с другом еле можем говорить. Намека на согласие не видно, к расколу подбирались двадцать лет. Предатели — одни, другие — быдло, евреи — третьи, а четвертых нет. Одни кричат — «скоты, в аду гореть им!», другие, как всегда, — «пархатых бей!», и кажется, что в девяносто третьем мы выглядели несколько добрей. Какую участь боги нам готовят, какая жертва здесь принесена, что пять веков, подай нам только повод, как сразу же гражданская война! Какой закон, извечный и упрямый: вседневное искание врага!

И сколь они счастливее с Обамой: им дальше жить не вместе ни фига.

Миротворческое