Заразные годы

Памятник

В каком-то смысле это благо — не смею власти осудить — к столетью автора «ГУЛАГа» Пономарева посадить. Такой подарок к юбилею, наглядный памятник Солжу: Лев говорит — не сожалею, мы отвечаем — посажу! Мероприятия к столетью — не торжества и не печать: нет, надо плетью, надо клетью такие вещи отмечать.

Чего там, он, конечно, гений, но инструмент его — кулак: среди его произведений всего талантливей «ГУЛАГ». Беда была не в коммунистах, убийцах нравственных и чистых, не в их картавом вожаке в его кургузом пиджаке, беда не в белых и не в красных, не в стукачах и несогласных, не в плюралистах и столпах, не в атеистах и попах, не в соблазнительных идеях, чей гнусный шарм непобедим, и не в коварных иудеях, с кем вместе двести лет сидим, с их социальным непокоем и жаждой матерьяльных благ, — а просто здесь, чего ни строим, все превращается в ГУЛАГ, и вся культурная Рассея, поняв, что он неисцелим, об этом пишет «Воскресенье», «На дне» и «Остров Сахалин».

Таких жаровен и коптилен не знали ни в каком аду, и врут, что он неэффективен: ГУЛАГ не сводится к труду. Исконный смысл его явленья, как понимает большинство, был в сокращенье населенья, оптимизации его — а то плодится и плодится, ползет и ширится пятном… И если в чем у всех единство — то разве в кодексе блатном: кругом закон и феня урок, бугры, терпилы, блатари, кто поумнее — тот придурок, кто не придурок — тот умри; конструктор, ядерщик, акустик[101] — в «шарашку», чтобы не скучал; кто не опущен — тех опустят, кого отпустят — тот стучал… Вожди любой известной масти, кто староват, кто моложав, для одного стремятся к власти: чтоб править, всех пересажав. Вся сила лидера — в оскале, в колымизации. Еще б! А тех, кто больше выпускал, — как Горбачев или Хрущев, — тех, слава богу, не сажали, точней, сажали не в тюрьму, причем они не возражали, поскольку знали, что к чему.

На свете нет такого мага, чтоб изменить такой удел. Никто не вышел из ГУЛАГА, кто в нем хоть сутки просидел: ни Березовский, ни Гусинский, ни рус, ни немец, ни поляк, ни Подрабинек, ни Радзинский, ни автор ро́мана «ГУЛАГ», пусть даже он не переломан и сохранил свой честный лик.

Но как прекрасен этот ро́ман! Все хороши, а он — велик: хотя «Денисыч», «Круг» и «Корпус», отчасти даже «Колесо», — все хороши, но это компас. В нем воплотилось наше все. Он, как плита, стоит под нами, источник общей мразоты: все преходяще, он — фундамент, синоним вечной мерзлоты, он нам и армия, и школа, видеоряд и звукоряд… Стоят без праведников села, а без ГУЛАГа не стоят.

И никакая перестройка не станет угрожать ему: на свете нету солнца столько, чтоб растопило Колыму. Порой тут сокращают сроки, чтоб бабки Запада привлечь, порой печатаются строки из «Пыток» и «Бутырских встреч»[102], но дальше, собственно, ни шагу. Навек бессмертен наш барак: как лучший памятник ГУЛАГу стоит нетронутый ГУЛАГ, надежен, крепок, потрясающ. В нем злобный вой и дикий рев, на нем доска, на ней Исаич, внутри сидит Пономарев.

Суверенное

…Как живу — так пишу, полагая, что где
Нету жизни — там, может быть, нету и смерти.

Нонна Слепакова, 1995