Заразные годы

Вновь повеял реформы запах, вновь рыбалка в мутной воде: ликвидацией всех пузатых озаботились в МВД. Эта мера многих заденет. Я не верю, я долго жил. Неужель, как Ленина с денег, уберут с полиции жир? Умоляю вас ради Бога я: затопчите эти ростки! Это ж, собственно, то немногое, что смотрелось в них по-людски!

Никому не в радость полиция, не подарок — незваный коп, но уж лучше пусть круглолицая, с милой пухлостью рож и поп! Полагаю, что коп подобный возвращает душе уют. Если толстый, то, может, добрый. Может быть, не сразу убьют. Я хочу спросить Нургалиева: разве так защищают честь? С виду робот. А оголи его — тоже, может, живое есть?

И еще спрошу Нургалиева: в аттестации нет вреда, вот он, толстый, а удали его — и куда он пойдет тогда? Оказавшись в глубоком дауне и в критической полосе, что затеют? Пойдут куда они? Если в банды, вешайтесь все. Вы себя ощутите маленькими и обиженными слегка, если встретят с такими навыками вас в подъезде три толстяка.

И вообще, Россия, скажи мне — извини за вопрос под дых, — почему ты не любишь жирных, но приветствуешь голубых? В блоге высказал Коля Троицкий гей-параду скромное «нет», и куда он теперь устроится, получивши волчий билет? Мимолетно тоску развеяв, он сегодня и сам не рад. А ведь толстые лучше геев — и не ходят на жир-парад! Что ж, одно меньшинство в избытке, а другое — угнетено? Ведь и толстые любят пытки и подпольные казино!

Я хотел бы закончить тостом. Я хочу, для блага элит, Нургалиева видеть толстым, да и всех, кто сейчас рулит. Колобками в цивильном платьице, шаровиднее всех планет…

Был бы шанс, что они укатятся.

А сегодня и шанса нет!

Богоданное

Духовной жаждой обуян, в пустыне мрачной я влачился, и шестиногий таракан на перепутье мне явился. Я был измучен, гол и бос, страдал от жара, тихо бредил — мне представлялся как бы Босх, осуществлялся типа Брейгель. В моих ушах гремел «Пророк», звуча размеренно и строго. Пред тараканом брел сурок, крича: «Идет посланник Бога!» Я замер, ужасом томим, при виде этой пантомимы. Ты ждал, что будет Серафим? Теперь такие Серафимы! «Ты обезумел, сукин сын, — я повторял почти в отключке. — Проект „Поэт и гражданин“ совсем довел тебя до ручки!» — но бил небесный барабан, курился дым среди развалин, и был реален таракан, и был сурок при нем реален.

Перстами тяжкими, как сон, моих зениц коснулся он — и перед ними засияла картинка Первого канала. Исчезла низменная жесть, картины гнили и распада — я бросил видеть то, что есть, и начал видеть то, что надо. Ушей коснулся таракан — и их наполнил Петросян, и юмор нашего сортира, и обрезаний череда, а остальные звуки мира ушли неведомо куда. Я слышал неба содроганье, дыханье ночи, гулы дня — прикосновенье тараканье всё отрубило от меня, и мир мой стал убог и сужен, и сам себе я стал не нужен, — но неизвестно почему я не был нужен и ему!

Томясь тягучим пустолетьем, я думал, робкий ученик, что он довольствуется этим, — но он к устам моим приник, ногами бешено затопав, к восторгу злобного сурка, — и мне вложил язык эзопов взамен родного языка. Настал конец моих исканий, моих мечтаний и сатир. К картине мира тараканьей я применился — и затих. Он хохотал, меня измуча. Настала глухота паучья — через «Пророка», как тамтам, звучал забытый Мандельштам, цитата вроде из «Ламарка», который вовсе ни при чем… Но тут мне стало вовсе жарко, и он мне грудь рассек мечом.

Я замер, сдерживая ругань. Какого черта, наконец? Не то чтоб там таился уголь — но хоть не камень, не свинец! О да, я стал глупей и суше, но не утратил хоть стыда! Коль он вложил такое в уши — чего ж он сунет мне туда?

Он ничего туда не сунул — о милосердия зарок! Он посмотрел туда и плюнул. И расхихикался сурок. И вот под взглядом, под которым могли бы выцвести цветы, — я содрогался под напором неумолимой пустоты, она росла, она воняла, она мне душу заполняла и в мозг вонзалась сотней жал…

Как труп в пустыне я лежал.