Зарево

- Чтоб ты сдох, окаянный, - поднимаясь с кровати, простонала Гланька. Где я тебе жрать возьму? Давно все тобою пропито, и продать нечего, чтобы ребятенков накормить. Ой, горюшко горькое, сколько лет я с тобою маюсь. Ведь когда женились, тебе отец кой-какое состояньице отвалил. А где оно? Все, все пропито, - причитала она. - Посмотри, люди-то как живут. У Балыбердиных лошадь, у Кашурниковых две... Э-э, да что говорить!

- Заткнись, не вой, - прохрипел Лешка. - Подожди, скоро и у них ничего не останется. Трясет Россию-то, а? Хэ-э! Глядишь, погуляем на Николашкиных поминках!

Гланька ухватом достала из печи вчерашние пустые щи и громко хлюпнула носом:

- Дура я, дура, - продолжала причитать женщина. - Сколько лет, а я все жалею - зачем пошла за тебя?

- Во-во! - захохотал Гланькин муж. - Сама хотела, сама на шею вешалась, - Лешка вдруг замолчал, лицо его сделалось серьезным, морщины разгладились, и он проговорил задумчиво. - Если б Шурка не встретила этого, как его, жили б мы с ней теперь счастливо. Любил бы я ее..., - мечтательно вздохнул он.

- Ой, господи, не смеши меня, грешную. Да ее мать с отцом покойные,

царство им небесное, давно б не единожды в гробу перевернулись, глядя на то, как она с тобою счастье б хлебала!

Глава 6

С тех пор, как родилась дочь, Шура не переставала болеть. Временами ей становилось лучше, она снова впрягалась в хозяйство, но видимое облегчение быстро проходило, и снова болезнь возвращалась к ней, требуя к себе, коварной, особого внимания.

С полгода уже Шурочка и думать забыла о своих недугах, она была весела и приветлива с детьми, заботлива с Константином, как вновь "старая приятельница" вернулась и не отпускала от себя уже ни на минуту.

Шура недомогала. Дети вертелись около ее постели и пытались рассмешить. Больше всех старался Сергей. Он ходил вприсядку по горнице и распевал сочиненную им частушку:

Наша Варька - "молоток",

Села с куклой в уголок,

К ней подкрался сзади Борька,

Куклу в сени уволок.

Варя надула губки:

- Чего ты врешь, Сереженька. Ни в какой я уголок не садилась.

Болезнь за последнее время измотала Шуру. Чай из брусники всегда был на ее столе, а не помогало - поясница все болела и болела. Ни отвары, ни молитвы - ничто не облегчало боли. Грешна она что ли? Молится преподобному Серафиму, а он взор в сторону отводит.

Вон, весной еще, сторож при храме, где ее Костя служит, Степан Чикишев, крестьянин из деревни Лохинской заболел. Ревматизмом ноги скрутило так, что ходить не мог. В Унинской больнице лечился - не помогло, всю надежду на выздоровление потерял. И вдруг, на первое мая, ночью, во сне, явился ему преподобный Серафим и сказал: "Что ж ты у меня милости не просишь? Отслужи молебен и будешь здоров". Костя на другой день ему молебен отслужил, и через несколько дней Степан проснулся совершенно здоровым. Болезни и следа не осталось.

А к Шуре святой угодник не милостив. Боль, какая боль во всем теле. Диагноз поставили - уремия. Шура понимала - не выкарабкаться ей.

За окном свирепеет вьюга. Тридцать восьмой февраль своей жизни разменяла Шура. Сколько ей еще февралей отпущено? Чует сердце, что этот последний.

Где-то в деревне справляют свадьбу, до слуха доносится разухабистый пьяный голос:

Вокруг бочки я хожу,

Вокруг дубовенькыя,

Я на бочку смотрю,

На дубовенькыю.

Открывайся гвоздок!

Наливайся медок!

Наливайся душа

Душа зятюшкова!

У соседей свадьба, а ей впору панихиду заказывать. Закрывал свои очи февральский день, надвигая на расписанные морозом оконца черный занавес. Ночь торопилась. Суждено ли ей прожить хотя бы еще одну ночь?

Шура сомкнула глаза. Детство привиделось: сестры - Ольга, Тонюшка, Мария... Вечерка перед глазами и Гланька, озорная, рыжая-рыжая, и все к Лешке ластится. Потом берег увидела: солнце медленно погружается в реку, зеленая ветка плывет по течению, а Костя, взволнованный такой, гладит ее руку и шепчет: "Я так люблю тебя Шурочка! Будь моею женой..."

Потом ветер налетел, зябко как-то стало. Кто-то руку ледяную на лоб положил. Шура вздрогнула, открыла глаза. Костя что ли? Нет... Никого нет... Значит, смерть приходила, к себе звала.

Шура приподняла с подушки голову и окликнула тихонько:

- Костюшка, ты здесь?

- Я тут, Шурочка. Здесь я, с тобой. К детям ходил, спят уже. Пить хочешь? - погладил он ее по спутанным волосам.

Шура покачала головой:

- Нет. Посиди со мной, Костюшка, - попросила она.

Константин сидел у изголовья жены и вглядывался в ее усталое, изможденное лицо: бедная, как страдает она. Бледные впалые щеки, потрескавшиеся синие губы. "Милая, милая моя. Любимая, единственная. Господи! Помоги ей выбраться из этой боли, помоги преодолеть тяжкую болезнь ее. За что же страдания-то такие?"

Шура открыла мутные глаза и, обведя комнату воспаленным взором, остановила его на Константине. "Боже, как он смотрит на меня, -подумала она. - Как страдает из-за меня. Хороший мой, как ты жить-то будешь?"

Она с трудом разомкнула губы, облизав их горячим сухим языком: