Зарево

- Уйди! - закричала плачущая женщина, не узнавая своего голоса. - Уйди, Христа ради!

- Варя..., - Степан неотрывно смотрел на зажатый в кулачке жены клочок. - Это от отца?

- Уйди, прошу тебя, Степа! Господи, Господи, - раскачивалась Варвара из стороны в сторону. - Зачем я только повстречала тебя?! Господи! Зачем? Вот была семья, дружная, - мама, отец, братья. Потом мамы не стало. Потом, вроде, ничего, все пошло своим чередом, мама осталась в добрых воспоминаниях, я была слишком мала, чтобы боль утраты навсегда въелась в меня. Потом... - Варя громко всхлипнула, грубо, по-мужицки, вытерла рукавом нос и продолжала. - Потом, потом это страшное время. Слезы, смерть, смерть кругом и голод, этот ужасный голод... И нет рядом тех, кого я люблю всем сердцем.

- А я, Варя? - мрачно спросил Степан.

- Молчи, Бога ради! - оборвала Варвара. - Ты - это ты, они - это они. Они - кровь моя... Это-то хоть ты понимаешь? Если бы я не встретила тебя тогда, я была бы уже там, в тепле и сытости. О, этот ужасный голод, этот голод... - сдавленно прохрипела она. - Боже мой... Если бы я не встретила...

- Варя, - Степан проглотил соленый комок, застрявший в горле. - А как же наш сын?

Варвара словно очнулась, слезы моментально высохли на ее лице. Тяжкий груз сегодняшнего дня чуть было не раздавил то человеческое, мудрое, доброе, что было в Варваре. Эта истерика, начавшаяся так внезапно, была венцом тяжких дней и месяцев, которые ей пришлось пережить.

Варя всхлипнула в последний раз и, неуверенно прижавшись к Степану, виновато прошептала:

- Степа... Не знаю, что нашло на меня.

Глава 13

Жизнь монастыря, который стал теперь домом инока Кирилла, текла по примеру русских обителей. То был маленький русский уголок, приютившийся в живописном месте, среди цветущих полей и дубрав, среди сливовых и яблоневых деревьев, среди благоухающих кустов роз.

Братство обители состояло из настоятеля, схиеромонаха, который был одновременно и духовником, и более десятка монахов и послушников. Дни обители текли тихо и покойно, не нарушая своего привычного ритма. Едва лишь занималась зорька, монахи были уже на ногах, потом утреня и литургия, а после литургии завтрак. Обедали монахи ближе к полудню. Потом, часов в шесть, вечерня и трогательное прощание братии на ночь.

Тихая размеренная жизнь олицетворялась у Кирилла с маленьким чистым родником, спокойно журчащим среди трав.

Вот так и жизнь человеческая, течет себе, и то солнце горячее жжет, то волнует легкий ветерок, то вдруг дожди взбаламутят размеренное спокойствие, и жгучие морозы закуют в ледяной панцирь...

Четыре тысячи триста с лишним дней не видел Кирилл родной земли, не слышал переливчатого смеха Варюхи. Он посчитал - четыре тысячи триста с лишним дней...

Казалось бы, что еще нужно - вот оно, долгожданное блаженство, вот Бог, который всегда рядом, всегда в мыслях и молитвах; взрослые сыновья, славные внуки, но нет и нет покоя в душе Кирилла.

Бывало, проснется он среди ночи, откроет глаза, да так и не сомкнет их более. Лежит, устремив взгляд на пожелтевшее фото, которое бледно освещается пламенем лампады, и смотрит, смотрит на ту, что осталась в далекой России. Стране Советов, как теперь ее называют.

Сначала писем от дочери не было очень долго, наверное, больше года. Потом он получил полное тоски и горя длинное предлинное послание, в котором дочь писала о своих мытарствах, о том, что посылала письма, не зная адреса, в надежде, что они дойдут до отца, о разграбленном доме, о страшном голоде, о рождении чудного, похожего на деда, сыночка... Потом письма приходили исправно еще какое-то время, и вдруг, как обухом по голове, страшные строки: "Папа, я плачу, я плачу и пишу тебе в последний раз! Все, что есть дорогого на земле, так это ты да сынуля. Не было дня, чтобы я не помолилась о тебя, не было дня, чтобы я не вспомнила о своих братьях Борисе и Сергее.

Я часто вижу во сне наш уютный дом, наши обеды. Помнишь, как еще до революции, до того, как весь мир перевернулся вверх дном, ты, я, братья любили собираться все вместе, я варила огромный чугун борща, настоящего украинского, разливала его по тарелкам, и мы, стуча ложками и обжигаясь, ели и говорили, говорили, говорили. Обо всем. Боже! Как давно это было... Как давно это было: утренний свет в окне, запах сирени, твои добрые руки, треплющие меня по щеке. Обиды и смех, радость и горе - все это было наше, все было пополам. А теперь пополам мир...

Не знаю, стоит ли еще писать чего-то в этом письме, стоит ли бередить тебе рану. Хочу сказать одно - я буду любить тебя, папа, до последнего своего вздоха, я буду помнить тебя, пока не закроются навечно мои глаза.

Я хочу сказать тебе - прощай, прощай мой самый любимый, мой самый дорогой человек! Не пиши нам больше. Не пиши, папа... Я боюсь не за себя, я боюсь за сына. Это очень страшно - умереть ни за что... Это несправедливо умереть ни за что. Но страшна даже не сама смерть, я не хочу сделать сиротой моего славного, милого мальчика.