Заря над Скаргиаром

— Нет, не проще, — перебил ее Моори. — Потрогайте его лоб и шею. Чувствуете, какие они прохладные? Они всегда такие. Пощупайте пульс на шее… Ну что, нашли? Его там никогда и не было. А сердце бьется? Что, не бьется? Это меня тоже не удивляет. Сами видите, единственный способ — это приложить зеркальце к губам. О, наконец, вот оно!

Выхватив зеркальце, Моори подбежал к Аскеру и приложил зеркальце к его рту. Оба — и он, и Терайн — уставились на маленький осколочек так, словно от него зависели судьбы мира.

Спустя минуту Моори бессильно выронил зеркальце, и оно покатилось по палатке, закатившись под полог.

— Он не дышит… — прошептала Терайн. — Боги, да что же это такое?! Моори, отойдите! Позвольте мне…

Она положила руки Аскеру на виски и закрыла глаза.

— Что вы собираетесь делать, Терайн? — спросил Моори бесцветным голосом.

— А вы как думаете? — нервно бросила она. — Зря я, по-вашему, пять лет торчала в Баяр-Хенгоре? Аскер уже оказал мне подобную услугу, и теперь я должна вернуть ему долг.

Терайн напряглась, и вокруг ее головы появилось едва заметное свечение. По ее лицу пробежала судорога; она стиснула голову Аскера так, словно хотела проникнуть своими пальцами в его череп. От напряжения у нее на лбу и на руках вздулись вены, и она закусила губу, пытаясь преодолеть какую-то преграду, но, похоже, эта преграда была слишком прочна для нее. Вдруг ее лицо исказилось, и она с диким воплем оторвала руки от висков Аскера.

— Все, — сказала она, открыв глаза и выразительно посмотрев на Моори. — Его здесь больше нет.

Моори безмолвно закрыл лицо руками и разрыдался.

Как хотелось Терайн последовать его примеру! Но она не могла позволить себе рыдать над еще не окоченевшим телом Аскера: ей было стыдно показать ему свою слабость. Поэтому она просто отвернулась и закусила губу до крови. Но потом поняла, что долго так не выдержит, и поскорее вышла из палатки, глотая слезы пополам с кровью.

К палатке подошел Латриэль. Терайн поспешно вытерла слезы, но Латриэль был слишком возбужден победой, чтобы замечать такие мелочи.

— Я хотел бы узнать, как себя чувствует госпо… — сказал он — да так и застыл с открытым ртом, уставившись в открытую дверь палатки, где лежало неподвижное тело.

— Что с ним? — спросил он полушепотом, но, увидев красные глаза Моори и Терайн, опустил голову в знак того, что ему все ясно.

— Как там аргеленцы? — спросила Терайн, лишь бы что-нибудь спросить.

— Покидают Пилор, — ответил Латриэль. — И нам здесь больше делать нечего: он уже все сделал за нас…

— Да, ты прав, Латриэль, — сказал Моори, — будем собираться.

Они стали складывать вещи — полуосознанно, полумашинально, лишь бы чем-нибудь заняться и не впасть в оцепенение, столь губительное для деятельных натур. Латриэль все время бормотал себе под нос, что ему теперь две дороги: либо в монастырь, либо в тюрьму, поскольку он не выполнил данного им Дариоле и самому Аскеру обета. Моори и Терайн это бормотание очень быстро вывело из себя, и они пригрозили Латриэлю, что сдадут его аргеленцам в качестве утешительной контрибуции. Он замолчал, обиделся и отправился к Сельфэру, чтобы порыдать у него на шее.

Пока Латриэль дошел до того места за лагерем, где паслись берке высшего командования, о смерти Аскера узнало пол-лагеря, — то есть все, кто попался ему по дороге. Воины недоуменно крутили головами и грозились отрезать Латриэлю язык за бессовестную и кощунственную ложь.

— Режьте, — убито отвечал Латриэль. — Я бы сам себе отрезал язык, если бы этим можно было оживить нашего преждевременно скончавшегося героя.

Услышав этот полный скорби ответ, солдаты устремлялись к палатке Аскера, чтобы своими глазами убедиться, что Латриэль сошел с ума, а известие все-таки ложно. Но там у порога на узлах и чемоданах сидел Моори, рыдая над телом того, кого во всей армии боготворили.

Солдаты безмолвно стягивали с головы шапки и шлемы и застывали в скорбном молчании, в душе клянясь мстить всему аргеленскому отродью без различия звания, возраста и пола. Они не колеблясь отдали бы всю свою кровь до капли, чтобы влить ее в это хрупкое тело и хоть ненадолго продлить ему жизнь.

Но эта благородная жертва была бы напрасной: вытирая синюю струйку, стекавшую изо рта Аскера, Моори заметил, что она сочится из прокушенной губы.

Впрочем, никакая скорбь не длится вечно, — по крайней мере, в явной форме. Один за другим солдаты одевали шлемы на голову и отходили, чтобы приступить к сворачиванию лагеря. Сфалион еще не отдавал такого приказа, но никто не сомневался, что эту ночь армия проведет в другом месте, — кроме той ее части, что должна была занять Пилор.

А из Пилора вереницей выходили аргеленские воины, строились на побережье и садились в шлюпки, отвозившие их на корабли, которые курсировали в виду эсторейских берегов. До лагеря доносился глухой ропот их голосов: они не понимали, почему военачальник Гебир покидает крепость, так удачно занятую и столь неприступную. Они надеялись здесь на богатую добычу, а уходили с пустыми руками, но не смели ослушаться главнокомандующего.