Зарницы красного лета

Ударясь обо что-то плечом, Мамай вдруг совсем лишился сил и с ужасом, боясь задохнуться, вырвался из воды. Оп оказался рядом с толстой ветлой, обвалившейся в реку, стал хвататься за ее сучья, подтянулся к стволу, покрытому лохмотьями сгнившей коры. Еще раз оглянулся на реку. Баржа, обогнув голый мысок с кудрявой сосенкой на вершине, уходила в излучину. Солдаты не стреляли. Мамай навалился грудью на скользкий ствол и, вздрагивая, устало закрыл глаза...

X

Рыбацкая землянка Василия Тихоныча находилась на правом берегу Камы. Она была вырыта в обрыве. Над обрывом вздымались старые курчавые сосны.

Придя с рыбалки, Василий Тихоныч долго сидел в лодке, о чем-то думая, и, только когда начало темнеть, кое-как собрался развесить для просушки щалы. Развешивая, сердито бормотал, ругая поручика Бологова:

— Экое поганое племя! Вроде клопов. Пользы никакой, а кровя пыот. Эх ты, жизнь наша распоганая!

Жизнь Василия Тихоныча напоминала мелководную, безыменную речушку, каких множество на нашей земле. Возьмет такая речушка начало из горных расщелин и первое время беззаботно, звонко катится по камням. А потом на пути появляются преграды. Приходится блуждать по зарослям лесов, пробиваться сквозь тину болот, нагромождения камней. Такую речку запруживают на каждой версте, всюду заваливают навозом и отбросами. И много, много требуется сил, чтобы окрепнуть ей и завоевать уважение у тех мест, по которым приходится прокладывать путь.

Свое детство Василий Тихоныч, по его мнению, прожил хорошо. Но умер отец, и ему пришлось хлебнуть горя. С юных лет начал сам добывать кусок хлеба. Ходил на Урал, искал кому-то золото, сплавлял по Каме чей-то лес, а когда совсем состарилась мать — женился. Сколько труда он вложил в землю и хозяйство, чтобы подняться и окрепнуть! Он слыл человеком неистощимой силы, ловкой хозяйской сноровки. Он сам делал все, что требовалось для семьи и двора. Надо что-нибудь построить — берет топор и строит. Надо печь в избе переложить — переложит. Зарежет овец — сам овчины выделает, сам шубу

сошьет. Требуются валенки — живо скатает, да еще какие! Нужны сапоги — и сапоги сошьет. Он с жадностью брался за любое дело, которое могло принести хотя бы маленькую выгоду двору. Летом не только работал в поле, а урывал время, чтобы надрать лыка, собрать корья, порыбачить, зимой плел корзины, занимался извозом, охотничал...

Василий Тихоныч не без гордости говорил:

— На моем дворе чужая рука кол не забьет!

С большим трудом Василий Тихоныч укрепил свое хозяйство, стал уважаемым человеком в деревне. После революции стал мечтать уже о спокойной, зажиточной жизни. В первое время Советская власть пришлась ему по душе. Но как только власть потребовала от него поделиться с городом своим хлебом, Василий Тихоныч встал на дыбы. Весна обещала хороший урожай, но многие в деревне толковали, что она обманчива: во время налива непременно хлеб сожжет суховей. Да и время было смутное, неустойчивое. А Василий Тихоныч был расчетливый человек, он не хотел попадать впросак и, глядя на своего богатого соседа Комлева, припрятал хлеб.

Председатель Совета Степан Долин долго уговаривал его.

— Тихоныч,— говорил он,— давай хлеб, помогай власти. Своя власть-то! Не поможешь — прогадаешь!

— Меня не учи. Не прогадывал еще.

— Добром отдай.

— А зубы куда? На полку?

— Лишнее отдай.

— В крестьянской жизни ничего лишнего не бывает.

Хлеб нашли, отобрали. Это так оскорбило Василия Тихо-

ныча, что в нем закипела глухая злоба против большевиков. Вечером к нему в дом пришел сосед Комлев. Они долго беседовали в горнице.

— Ну как? — спросил Комлев.— Обжегся?

— Не говори! Наголо обстригли! Сто пудов! А рожь-то — как золото! Хоть на нитку нанизывай. И как в прорву... Сто пудов...

— Да-а...— протянул Комлев и подерпул заячьей губой.— Средь бела дня грабют. Вон, скажем, меня — задушили контрибуцией. А за что? Последнюю собаку со двора приходится гнать, вот как!

— В том и суть! — Василий Тихоныч сокрушенпо покачал головой.— Попал и я, сусед... Ты видел, какие я ловушки делаю на волков? Нет? А вот так... Сделаю из плетня круг, а вокруг него, немного отступя, еще круг, с дверцей. В середину малого круга приманку положу. Вот волк зайдет в дверцу, идет кругом, нюхает, а приманку не достанет. Проход узкий, ему изогнуться нельзя. Вот дойдет он до дверцы, да только когда носом закроет ее, тогда пройдет дальше. И вот он все ходит и ходит, и приманку не достапет, и в дверцу обратно не попадет... Так вот и я.

— Не соображу, о чем толкуешь,— сказал Комлев.

Василий Тихоныч тяжело вздохнул:

— Вот так, говорю, и со мной...

Комлез нагнулся, заговорил тише:

— Ты не слыхал, правду ай нет говорит отец Евлогий?

— А что? Не слыхал.

— Будто скоро конец, а?

— Нам? — испугался Василий Тихоныч.

— Нет, им... большевикам.

— Отец Евлогий сказывал?

— Он. Как думаешь, правду сказал?

— Что ты, отец Евлогий — человек с понятием! Он семинарию прошел.

— А я думаю, врет.

— Ну нет,— возразил Василий Тихоныч.— Он с понятием. И старый. А старый ворон не каркнет даром.