Зарницы красного лета

— Так точно.

— Стреляли?

— Стреляли, да где уж...

— Мерзавец,— прошептал поручик тихо.— Уйди, Ягуков.

Опять лег, опустил набухшие веки. Кружилась голова, словно

после угара, к горлу подступала тошнота, перед глазами неотступно стоял Михаил Черемхов... Вспомнились и другие смертники: Сергей Рябинип, который оттолкпул солдат п сам полез в петлю, рабочий-большевик Петров, которого с трудом убили, изрешетив всего пулями, учительница Суховеркова, перед смертью плюнувшая ему в лицо... Много встречалось уже таких, уходивших в небытие с каменными лицами и блистающими глазами!

Уничтожая советских людей на барже, Болотов держался спокойно и властно, всем своим видом стараясь внушать, что на его стороне сила, правда, будущее. Но те, что умирали, с некоторых пор неожиданно начали расшатывать устои его веры. Словно собственная тень, поручика Болотова неотступно стала преследовать мысль, что если много таких людей, с какими приходилось встречаться на барже, то прошлое не вернуть. Он крепился, отгонял эту мысль, всячески оживляя свои надежды, но сомнение тихонько, незаметно точило и точило его, словно короед дерево. В последние дни он стал угрюмее и вспыльчивее. Случалось, он целые ночи бродил по палубе, борясь с непонятной тоской. Все имеет свои границы. Теперь, после случая с Черемховым, беспокойство ворвалось в душу Болотова неудержимо, как полая вода...

Полузакрыв глаза, Болотов в этот вечер много раз, словно заучивая наизусть, повторял одно и то же:

— Неужели все кончено? Неужели?

XII

Наташа хорошо слышала выстрелы — и больше ничего... Сознание вернулось к ней только на другой день. Она не поднялась, лежала молча. Ей казалось, что она лежит в темноте одна, а все остальные смертники — за толстой стеной, едва пропускающей звуки: медленно восстанавливалась в ней способность чувствовать и понимать окружающее. Казалось, все в ней омертвело. Задумай поднять руку — не поднимешь, шевельни ногой — она каменная. Да и шевелиться не хотелось. Зачем? Пусть тело лежит на соломе и гниет.

— Воды не надо?

Узнала: это Иван Бельский. Испугалась, что вот-вот из сердца хлынет боль. По щекам потекли слезы; она не трогала их — пусть катятся...

— Ты знаешь,— заговорил Бельский, приблизясь к ней,— у меня была жена... Высокая, белая. Походка важная, спокойная. Сейчас вижу. Они запороли насмерть. Сын еще у меня был — забавный такой мальчонка, смышленый, верхом ездил здорово. Он, знаешь ли, одного офицерика в капкан поймал. Поставил у крыльца, что ли... Вот какой! Его па штык подняли...

— Зачем вы это? — чуть слышно спросила Наташа.

— Успокойся, крепись!..

— Я успокоилась,— ответила Наташа.— Как в барже тихо. Они спят?

— Пет, думают...

— О чем?

— О жизни, наверное...

Шли недалеко от берега, мимо деревни. Долетал лай собак. Солнечные сети качались в глухой пучине трюма.

— А что думают о жизни?

— Разное.

— Нет,— Наташа вздохнула,— нет, они не о жизни думают, пет... О смерти.

Разговор сильно утомил. Наташа устало закрыла глаза — и почти в то же мгновение ее оглушил винтовочный залп. Несколько секунд голова гудела от тяжелого звона, а когда внезапно затихло вокруг, Наташе вдруг показалось, что Мишка Мамай рывком поднял ее на крепких руках. Она вскрикнула:

— Уйди! Сгинь!

— Что кричишь? — сказал Бельский.— Я уйду.

— Чтоб поги твоей не было!

— Наташа, что с тобой?

— Уйди! Сгинь!

Она быстро поднялась, сказала тише:

— Нет, они о смерти думают...

— Пу и пусть...

— Я знаю, ты добрый, ты поверишь мне...

— Я и не спорю.

— Не споришь — не бунтуй. Не люблю.

— Наташа! — забеспокоился Бельский.

— Сонная трава зацвела. Как рано!

Бельский накопец понял, что Наташа бредит...

XIII

Случилась беда и с Шангареем.