Зарницы красного лета

Пока смертники разговаривали с Самарцевым, на палубе случилось неожиданное. Перед тем как спуститься в трюм, Шан-гарей остановился, взглянул по сторонам — на небо, на поля. Над поймой чертил большой круг ястреб. У Шангарея больно, сиротливо сжалось сердце.

В этот момент из каюты вышел поручик Болотов. Лицо у него было нахмурено, весь он подтянутый, настороженный. Шангарей хотел уже сойти в люк, но вдруг ему пришла в голову дерзкая мысль; он опустил на палубу ведро, паправился к поручику и боязливо позвал:

— Господин начальник...

— А? В чем дело? — опасливо обернувшись, спросил Болотов.

— Господии-та...— Голос Шангарея рвался.— Господин начальник!..

— Говори же, в чем дело?

— Пускай, пожалыста,— закончил Шангарей, болезненно улыбаясь.

— Что?!

— Диревню, домой-та пускай, пожалыста.

— Тебя?!

— Правда-правда, миня...

Подобного на барже не случалось. Это первый из заключенных попросил пощады. «Забавно»,— подумал Болотов и, сдвинув светлые брови, внимательно осмотрел Шангарея. Перед ним стоял небольшого роста татарин, в распахнутой мягкой поддевке, в сапогах на коротких, немного кривых ногах. Он стоял ссутулившись, пригнув голову, покрытую теплой, похожей на колпак шапкой. Лицо у татарина маленькое, высохшее, в густой сетке морщин, с кустиком чахлых волос на подбородке.

Болотов повернулся к Ягукову, указал глазами на люк:

— Закрой!

Еще раз окинув Шангарея неясным, ничего не выражающим взглядом, спросил:

— Так тебе захотелось домой?

— Диревню надо, господин начальник...— Шангарей обрадовался, что поручик оказывает ему внимание, но что-то удерживало его распахнуть душу; он заговорил стыдливо и осторожно: — Сам знаешь, работать надо—дома работать, поле работать. Баба есть — какой толк баба? Туда — баба, сюда — баба, третье место — баба... А баба — худой. С тяжелой-та работы кругом ломался баба. Да ребятишки связали рука-та, нога-та...

— Сколько их, ребятишек?

— Два парнишка, пять девчонка...— На посеревшем от голодухи лице Шангарея ярко светились затравленно мечущиеся глаза.— Семь ребятишка будет. Один девчонка сосет, малай юбка держит... Вот какой! Вот! — Шангарей нарисовал в воздухе лесенку.— Сам знаешь, беда. Пускай, пожалыста...

— За что посажен?

— За лошадка...— Шангарей запнулся и жалобно поморщился.— Совет-та лошадка давал, а белый власть пришла — обратно требовал... Мине жалко было лошадка-та... Не давал я лошадка... Миня белый власть шибко бил! Зачем бил? Не знай.

— Большевик?

— Не зиам. Какой большевик?

— Врешь! Все ты знаешь!

— Правда сказал, господин начальник, правда! Сирдсчный правда! Большевик не ходил,— заторопился Шангарей.— Своя диревня жил мы.

— Хорошо... Но как тебя отпустить?

— Пускай, пожалыста,— умоляюще протянул Шангарей.

— Обожди,— остановил его Бологов.— Допустим, что я тебя отпущу. Но тебя отпустишь на волю — ты две возьмешь. Так?

Шангарей часто-часто замигал. Он понял: начальник сейчас потребует раскаяния и заверений, что он больше никогда не будет противиться новой власти. Лицо его стало еще серее и угрюмее. Ему было совестно, что придется лгать. Шангарей всем своим сердцем ненавидел белую власть, но ему так хотелось вернуться в родную деревню, к жене, к ребятишкам, что он решил перетерпеть все, на все согласиться.

— Зачем возьмешь-та? — ответил он.— Не надо! Ничего-та пе надо!

— Начальство в деревне будешь слушать?

— Будим, будим... Как не будим?

— С большевиками будешь таскаться?

— Ай, господин начальник...— Шангарей устало раскинул руки.— Ни буду! Верь слову — нет. Пускай, пожалыста, господин начальник...

«Странно...— опять подумал Бологов.— Может быть, Черем-хов и другие — исключение? Очень странно. Вот пошлю этого татарина в трюм, и пусть он там скажет, что раскаялся и его отпускают... Да, пошлю! И мы еще посмотрим, что из этого выйдет! Это даже очень забавно...»

Бологов приподнял носок сапога, крикнул:

— Ну, целуй, сволочь! Отпущу!

Несколько секунд Шангарей стоял, как оглушенный, потом медленно подогнул подрагивающие ноги, оперся руками о палубу, опустил голову — она была тяжелая и горячая. Он нагнул-с я совсем низко над поблескивающими носками сапог. Губы Шангарея судорожно подергивались. Он медленно тянулся к сапогам поручика, словно боялся обжечься. Вот еще немного, еще немного, он прижмется к ним на одну секунду — и получит волю. Только один раз прижаться, поцеловать — и жизнь спасена! Он вырвется из «баржи смерти», он понесется с радостно бьющимся сердцем домой, к Фатыме, к ребятишкам... В глянце хорошо вычищенных сапог поручика Шангарей уже видел быстро мелькавшие картины — смутно очерченное лицо жены, ребятишек, силуэт своей избы с березой у ворот...

— Ну, целуй! — крикливо повторил Болотов.— Живо!

Глаза Шангарея стали сухи и настороженны. Он вдруг оторопело отшатнулся, взглянул на поручика, поднял голову и голосом, упавшим до холодного шепота, сказал:

— Нет, не буду... целовать-та...

— Что-о?

— Ни желам. Нет.

— А-а, вон что!