Зарра. Том 2

– Скотина, ты, что, ослеп? Что не встаешь, не приветствуешь своего хозяина? Не видишь, твой господин идет? Встань и кланяйся в ноги!

– Ты мне такой же господин, как бездомный проходимец турецкому султану. Надо мной стоит только один Господин, и Он – Аллах. Я кланяюсь только Ему. Кланяться бандиту, сыну бандита? Ты что, Шархан, за ночь пропил все свои мозги? Нет! Никогда! Рубить и собирать сухую хворостину, следить и ухаживать за лошадьми, делать шашлыки – пожалуйста. Но преклоняться перед сатаной праправнук Исина не будет!

– Артист, ты же сказал, что существо, лежащее у моих ног – моя скотина?

– Она есть твоя скотина.

– Она тогда будет бараном, пусть блеет!

– Не буду, хоть режьте!

– Еще как будешь, Хасан! На сегодня у нас не хватает баранины, ты жирный, чистый и из тебя получатся отменные шашлыки! – Шархан был горд, что друзьям придумал такое развлечение.

– Пошел вон, вурдалак!

– Я тебя пошлю, скотина! Я тебя пошлю!..

Шархан бешено взревел, набросился на Хасана, стал колотить его. Этого стало мало. Из голенища сапога выдернул плетку и стал Хасана истязать по спине. Хасан смотрел мимо него, терпел боль.

– Я кому говорю? – Шархан, скаля широкие лошадиные зубы, храпя и обдавая лицо пленника дурно пахнущим дыханием, прижал к земле.

Хасан сделал усилие подняться, но Шархан с размаху ударил его ногой в бок. Хасан упал на спину, и тут же повторный удар плетки на мгновение ослепил его. У Хасана от боли остановилось дыхание, он застонал.

– Оставь его! – сквозь зубы процедил Артист.

Хасан сел, нагнулся и об снег стал вытирать свое окровавленное лицо. Рубец, оставленный плетью, горел на лице, от невыносимой боли из глаз предательски текли слезы.

Снег перестал падать, небо очистилось от свинцовых туч, за макушкой горы показалась луна. Хасан стоял под навесом на коленях, чуть склонил голову, чтобы тяжелая колодка не давила на горло.

– Тебя, скотина, надо было побить, как следует, но я наелся, напился, можно сказать, душа ликует и тебя колотить больше не хочется.

Шархан смачно высморкался, вытер руки о штанины брюк, всмотрелся в распухшее, обезображенное рубцом лицо Хасана. Его губы издали глухой хлопок. – Хорошо я тебя дернул?

– Хорошо! – подтвердил Хасан.

Нет, Хасан не испугался Шархана. Он его глупые окрики к сердцу тоже больше не принимал. Он смотрел на Шархана со спокойной выдержанностью.

– Хочешь с нами трапезничать? – неожиданно спросил его Артист.

– Нет, не хочу.

– А выпить?

– И выпить не хочу!

– Видишь, как хорошо тебе живется. Ты и сыт, и согрет, и никаких проблем нет. И от выпивки тоже «ха-хаха», – рассмеялся, – отказываешься. Волкодав с Пеликаном от такого удовольствия никогда не отказываются. Правду я говорю, Пеликан?

– От такого божественного дара отказываются, – загоготал Пеликан, – только одни глупцы!

– Вот видишь, Хасан, даже эта глупая птица Пеликан замечает, что ты глупее него.

Хасан эту глупость тоже оставил без реагирования.

Все эти трое были казнокрадами, завзятыми аферистами, профессиональными алкашами. Все они в районе находились при хлебных местах. Большеглазый, щуплый Артист работал лесничим, и деньги сами текли к нему рекой.

Шархану они дали кличку Волкодав. Он был огромен, кряжист, как мохнатый медведь. Он мулл, ученых-арабистов, имамов мечетей, других духовных лиц считал ошибкой в геноме природы, их презирал и никогда не переступал порога мечети, даже из любопытства. Он работал егерем, охотники, браконьеры со всего округа, даже заезжие гастролеры, заискивали перед ним.

Третьему из них, с узкими глазами монгола, длиннорукому, длинноногому, длинноклювому, с золотыми фиксами во рту, дали кличку Пеликан. Он работал заготовителем в «Заготконторе» района. Говорят, все мокрые и грязные дела в районе проходят через его руки. Еще говорят, что даже начальник милиции с ним считается.

Знал бы Волкодав, что на пороге шестидесятилетия, как в те далекие времена прапрадеда, на одной тропе судьба сведет его с праправнуком ясновидца: странноватым, своевольным, стойким, как большая скала, имамом мечети Хасаном! Если бы у него был дар предвидения, он еще в молодости укокошил бы его. И сегодня не мучился бы, как быть с ним, как избавляться от него без ущерба для себя и для общего дела. Этот чистоплюй едва не сорвал все то, к чему он стремился всю жизнь.