Засланный казачок

Потом приходил хозяин, уже ночью, и сильно ругался. Сказал, что если жидасы[27] не передадут через проводника сколько-то золотых червонцев, которые ему вроде как задолжали, он зарубит "пархатых" топором, а малыша скормит своему хряку.

* * *

Да, у меня пропало молоко, и ничего с этим теперь уже не поделаешь.

Нас было здесь, в этой "малине", десять человек. Но М. и еще трое ушли уже пять дней назад в другое место. Ицхак отпылал свое, сгорел в горячке, моего сыночка больше нет. Нас осталось пятеро: женщина с восьмилетней внучкой, двадцатилетний парень Й., за которого, чтобы спасти его, отец, очень состоятельный когда-то человек, а сейчас член юденрата виленского гетто, заплатил какие-то большие деньги, и мы с малышом — я, двадцатидвухлетняя седая старуха, и трехмесячный племянник, мой второй сын.

Если бы здесь был А., муж моей сестры С., он, наверное, спас бы моего Изю, потому что знает, какими лекарствами и микстурами лечат все болезни…

Малыш не по возрасту смышлен. Мой Изя все время плакал, а этот — нет, редко-редко. Сопит тихо и все время ручками и ножками… дрыг-дрыг… как будто разминается. Я уже приучила его сосать хлебный мякиш, который я, когда долго нет кормилицы, смачиваю в коровьем молоке…

А укачиваю я его, тихонько напевая колыбельную:

Люли, люли, деточка!
 Люли, люли, пташечка.
 Потеряла я любовь, —
Горе мое горькое…

Юля, забыв о данном самой себе обещании быть во всем экономной и расчетливой, читала эти чужие записки на полузабытом нынче языке идиш, пока у нее не погасла свеча.

Наверное, она еще не выплакала глаза, потому что, когда в ее камере вновь сгустилась тьма египетская, ее лицо было мокрым от слез.

Ее положение сейчас, конечно, было аховым. Угодила, как кур в ощип. Но в сравнении с тем, что выпало на долю той женщины, начальные страницы записок которой она только что читала, ее нынешние проблемы казались если не пустяком, то и не выглядели уже вселенского масштаба катастрофой.

"Интересно было бы узнать, — подумала она, — что за человек писал эти записки и какова судьба этой женщины и ее малыша? И кто эти люди, все эти М., С., А.? Жаль, что я не могу показать эти записи отцу… Хотя вряд ли он что-то вспомнит, потому что, подобно десяткам вот таких "малышей", он родился либо в самом начале войны, либо уже в гетто, а потому ничего в его памяти о тех ужасных событиях не отложилось, а рассказать, как все было на самом деле, некому…"

Она задремала под утро — само понятие "утро", конечно, было условным — и проснулась от скрежета ключа в замочной скважине.

В лицо от порога ей ударил сноп света — как всегда, показавшийся после кромешной темноты нестерпимо ярким. Когда она проморгалась и пришла в себя, старик уже успел вынести парашу и заменить ее порожней посудиной. В такие минуты Юлю одолевала шальная мысль: а не попытаться ли ей наброситься на этого деда — благо длина цепочки около двух метров — и вцепиться ему в горло, как-то придушить его… пока у нее есть в запасе хоть какие-то силенки?..

Но эта была глупая мысль. На поясе у деда висела связка с тремя ключами — однажды она смогла-таки это разглядеть, — и все они были большие, массивные, не такие, как тот ключик, которым отпирается ручной браслет. К тому же браслет ей перещелкнул на другую руку один из парочки сравнительно молодых мужчин, а значит, этот нужный ей ключ находится у кого-то из них.

— Э-э-э… послушайте… вы не могли бы принести мне побольше воды? — сказала Юля, вглядываясь в темный силуэт в дверном проеме, напоминающий вопросительный знак. — Понимаете, я хотела бы помыться… И еще принесите, пожалуйста, свечку потолще…

Поплавская выждала несколько секунд, а потом почти умоляюще произнесла:

— Если проблемы с горячей водой, принесите хотя бы свечу! Для меня это важно… очень, очень важно!

Старик какое-то время стоял на месте, как статуя, затем до Юлии отчетливо донесся его ворчливый голос:

— Аш не калбу су наркоманайс ир проститутемис.[28]