Застава «Турий Рог»

Девушкин пристроился в углу и слушал начинающих поэтов. Дошла очередь и до него. Митя долго не мог начать, перехватывало горло. Он прочитал короткое стихотворение, не то, что приготовил специально, а другое, о речке. Почему — сам не знал.

Начались прения. Долговязый, лохматый парень, гулко окая, потрясая кулаками, разнес Митино творение вдребезги, назвал его ученическим, незрелым и легко это доказал. Пристыженный Митя, красный как рак, поглядывал на дверь, собираясь потихоньку улизнуть, и вдруг услышал неожиданное:

— Хочу отметить и удачу автора. Случайно у меня оказалось другое стихотворение, оно свидетельствует о немалых способностях Девушкина. Сейчас прочту.

— Нельзя, нельзя! Я против! — взвизгнул Митя.

Аудитория обрадованно зашумела:

— Читайте, читайте.

— Нечего скромничать…

Но Митя уже продвигался к спасительной двери, показав парню кулак. И было за что: оппонент оказался братом Митиной одноклассницы, которой он недавно написал коротенькое письмецо в стихах — наивное признание в любви. Вытащил у сестры, подонок!

Больше Девушкин стихов не писал.

По душе пришелся Косте Седых, бывший шахтер, — кряжистый, сильный. Если предстояло сложное задание, посылали его, командование и товарищи знали — шахтер не подведет.

Седых редко получал письма, писал их еще реже.

— Детдомовский я, — объяснил он Косте. — Родителей не помню. Детский дом давно расформировали, писать некому.

— А друзьям?

— Дружкам писаниной заниматься некогда, уголек рубают. Раз в полгода черкнут пару строк…

Седых что-то не договаривал, похоже, была у него какая-то тайна. Порой он становился резок и груб, Петухова, правда, не трогал, но однажды и ему перепало.

Вечерами свободные от нарядов пограничники помогали Булкину сочинять очередное письмо: бойца донимали иркутские школьники, решившие переписываться с пограничниками. Замполит Ржевский поручил это ефрейтору. Пионеры оказались дотошными, любопытными и засыпали бедного Булкина корреспонденцией. Ребята задавали сразу множество вопросов, на которые не вдруг ответишь.

— Эксплуатируют тебя, Булочкин, — посочувствовал ефрейтору Костя. — Самым бессовестным образом. Ты вроде ходячей энциклопедии. Бросай военную службу, занимайся перепиской. Неужели не надоело, писатель? Где твоя гордость? Ладно, не ломай голову, пригодится, чтобы фуражку носить. Слушай добрый совет: дуй ребятишкам, что хочешь, не задумывайся, становись фантастом, сочиняй, выдумывай, одним словом — твори.

— Это что же — брехать?

— Фу, как грубо! Фантазируй.

— Значит, лжу ребятишкам отписывать?

— Ну и что? Попудришь детишкам мозги. Вырастут — поумнеют.

Седых, сидевший за соседним столом в ленинской комнате, давно прислушивался к спору. Отпихнул шахматную доску, посыпались деревянные фигурки.

— Врать нельзя. Это худшее преступление! Я бы таких…

Пограничники молчали, всем было неловко, никто не понимал горячности товарища. Костя сказал:

— Это ты перехватил, Седых.

— Нет, я прав. Трепачу верить нельзя, даже если он сбрехнул однажды. Ты, Петухов, можешь соврать капитану, когда докладываешь ему, вернувшись с границы?

— Ты что — ошалел?!

— Ага, проняло. В любом деле врать нельзя. Ложь может кровью обернуться. — Седых, нащупав пачку папирос, поспешно вышел из комнаты.

Костя многозначительно покрутил пальцем у виска.

— Он случайно не того?

— Не смейся, Кинстинтин, — хмуро сказал Говорухин. — Горе у человека…

Поначалу на шахте Седых робел. Шахтеры, чумазые как черти, горластые, озорные, работали здорово, ежедневно перекрывали нормы. Нравился и бригадир, разбитной, веселый. Он сразу же стал покровительствовать новичку. В день получки в душевой шепнул доверительно:

— Айда в кабару[39]. Отметим…

В третьеразрядной чайной не продохнешь — дым, громкий, возбужденный говор, звенит гитара. Седых с отвращением проглотил теплую водку — пил впервые. Бригадир, круша белыми зубами хрящеватую кость, наставлял:

— Ты ешь. Закусь — первое дело.

Пол качался, ноги казались ватными, в голове шумело. Потом вовсе худо сделалось, вывернуло наизнанку. Бригадир не смеялся, не упрекал — успокаивал: ничего, привыкнешь, ты же мужик. Вывел на воздух, сунул корявые пальцы в рот, помог облегчиться, потом долго водил по улице под косым дождем. Когда Седых застучал зубами, бригадир привел его к себе, напоил молоком, уложил спать. Утром вычистил и отгладил испачканный костюм паренька, проводил его домой.

С тех пор не было у Седых преданнее друга. Бригадир, хоть на шесть лет постарше, парень простецкий — вместе хаживали в тайгу за грибами, ягодами, рыбачили на озере. После получки заглядывали в кабару, и звали их теперь «дружки неразлей-вода».

А потом случилось…

Бригада трудилась ударно, зарабатывали шахтеры хорошо.

— На себя работаем, — говорил бригадир. — Что потопаешь, то и полопаешь: выше норма, гуще деньга.

Однажды перед концом смены в забой пришел инженер. Осмотрел крепь, обнаружив треснувшую балку, распорядился ее заменить.

— Сделаем, — заверил бригадир. — Слово — олово.

Инженер ушел, бригадир посмотрел на часы.

— Братва, стране уголек нужен. Навались!