Застава «Турий Рог»

— Наш фронт — здесь, — постоянно подчеркивал замполит Ржевский, и все, кроме Петухова, с ним соглашались.

Впрочем, Костя тоже так считал, но думы о роте, которая сейчас дерется с фашистами, терзали его неотступно.

Костя внимательно посмотрел на расстроенного Грушу, на секунду стало жаль простоватого повара.

— Не обижайся, дорогой кулинар. Просто я как гляну на твою карту, зверею — полстраны отхватили фашисты проклятые! Но мы их все равно погоним. Ох, погоним!

— Скорей бы…

Груша тяжело вздохнул.

К осени обмелела Турга. Обнажились острова, на песчаных косах грелись жирные утки, долгоносые цапли вылавливали лягушек. Подросшая рыбья молодь плескалась на мелководье, в прозрачной воде резвились черепашата.

Костя, бывая в «секрете»[53], подолгу рассматривал чужой берег, прислушивался к птичьим голосам, размеренному журчанию ручья, вливавшегося в протоку. Вечером загорался красный фонарь у особняка, и окрестности оглашались пьяными воплями.

Костя люто ненавидел этот особняк. Его красный глаз рассеивал кровавый свет, а люди, возникавшие из мрака, казались призраками. Костя вырос в дружной семье, где к женщине относились с уважением. Не было случая, чтобы отец когда-либо прикрикнул на мать. Костя, конечно, знал, что существует продажная любовь: ее покупают и продают, как товар, а теперь увидел, пусть издали, мир, где это происходит.

На рассвете зашуршали камыши. Пограничники вскинули карабины, но Наган завилял хвостом, появился старшина. Выслушав рапорт, остался с бойцами.

— Понаблюдаем вместе.

— Вряд ли новенькое увидите, — сказал Костя. — Мы тут каждый куст изучили, сразу бы приметили. Ничего интересного, а дом этот поганый даже во сне снится, сгореть бы ему синим огнем!

— Лишний раз побачить не мешает. — Данченко вынул из футляра бинокль.

Лежали долго. Сменились часовые у крепости, заорали разносчики молока и вареной чумизы[54], заревели ослики. Река под солнечными лучами розовела.

Данченко спрятал бинокль.

— Солнце нас демаскирует, стекла блестят.

— Стесняемся открыто наблюдать, — вздохнул Говорухин. — А враги таращатся и не краснеют. Во-он, правее причала…

По зеленому лугу брели мужики с косами. Рослый, плечистый дядька остановился, скинул рюкзак, второй принялся неторопливо отбивать косу, третий свертывал самокрутку.

— Крестьяне, — определил Костя.

— Э, Кинстинтин, — проводник собрал у глаз ехидные морщинки. — Одежку можно всякую надеть.

Мужики размеренно косили, высокий курил, опершись о держак, задумчиво глядя на противоположный берег. Отчетливо виднелась обожженная солнцем полоска крутого лба, оттененная козырьком картуза, вислые смоляные усы. Здоровенный мужик, ноги толстые, линялая сатиновая рубаха плотно облегает широкую грудь. Богатырь.

— Старшой. Сову видать по полету, — проговорил Говорухин и ахнул. — Ты чего, Петро?!

Старшина вскинул карабин, прижал приклад к плечу, выцеливая, повел стволом. Костя оторопело заморгал: пуля ляжет на сопредельную сторону, через несколько минут об этом узнают в Токио. Говорухин схватил Данченко за руку:

— Товарищ старшина, никак не возможно!

Данченко скосил замутненные ненавистью глаза:

— Хорошо стоит. С такого расстояния не промажешь. Эх, жаль, не судьба, я бы его…

Данченко положил карабин на траву, бойцы облегченно вздохнули.

— Знакомый, что ли? — спросил Говорухин.

— Крестный…

Данченко потер пухлый рубец на подбородке.

Давно это было. По весне в село нагрянула милиция. Черноусый начальник в кожанке, гарцуя на вороном жеребце, выпытывал у старух дорогу в дальний хутор. Бабки бестолково квохтали, начальник свирепел.

— Мокрохвостки! Где ваши мужики? Толком спросить некого.

— На рыбалке, сынок. В аккурат с вечера подались.

Милиционеры переглянулись.

Вскоре село огласилось плачем, причитаниями баб. Налетчики забрали у крестьян трех лошадей, а у престарелой горбатой Данченчихи — подсвинка. Низкорослый, плотный, как куль, милиционер, смахнув рукавом пот с исклеванного оспой лица, выволок из стайки кабанчика. Ловко вогнал штык под лопатку.

— Во как по-нашему: раз, раз — и на матрац!

Голоногий нескладный Петька выбежал во двор.

— Что вы делаете? Разве так можно?

Начальник прикусил вислый ус.

— Комсомолец? Понимать должен: советская власть с куркулями не цацкается. Благодари, что курей не похватали, спешим.

Милиционеры навьючили тушу на хуторскую лошадь; начальник взглянул на часы.

— Трогай!

— Подождите! Как ваша фамилия, товарищ?

Милиционеры расхохотались, подобие улыбки скользнуло по красивому лицу начальника. Дернув смоляной ус, он придержал узду.

— Жаловаться хочешь, ососок? Изволь. Я — Мохов, запиши.

— И так не забуду!

— А это — чтобы крепче помнил!

Свистнув, рассекла холодный воздух витая плеть, лопнула обожженная болью кожа, потекла кровь. Черная, убойная…