Застава «Турий Рог»

Горчаков сухо заметил, что самураем не является. Японец возразил: в известном смысле командир отряда может считать себя таковым, ведь он выполняет боевой приказ армии Ямато. Горчакову стало смешно: любопытно, как капитан поступит, если задание полковника Кудзуки все же выполнить не удастся.

— Будет не хорее, — сказал по-русски Маеда Сигеру. — Очинно не хорсё. — И снова перешел на английский: — Придется прибегнуть к харакири. Если так случится — я поступлю как самурай. Меч всегда при мне, я не расстаюсь с ним. Одно тревожит: хватит ли силы выполнить установленный ритуал, сумею ли сделать второй разрез, не потеряю ли сознание после первого взмаха меча — продольного?

— У русских офицеров есть отличный способ — пуля в лоб. Быстро, а главное, надежно. Веселенькую проблему обсуждаем, капитан!

— О, да! Не хорсё. Очинно не хорсё…

Зубы Сигеру блеснули. Придерживая коня, он поравнялся с Лахно, пропустил мимо себя остальных. Окупцов с Волосатовым, замыкающие, недоуменно покосились на японца, Сигеру махнул им, чтобы ехали дальше, и остановил коня. Бандиты переглянулись.

— Куды это их японское благородие нацелилось? — удивился Волосатов.

— А хоть бы и к красным на свиданьице? Тебе какая забота?

— Напрасно шуткуешь, землячок! По нынешним временам шутковать опасно.

— Не опасней, чем по чужой земле шляться. Чего страшиться? Что кому на роду написано, так тому и быть. Тебе, к примеру, на суку качаться. Извиняй, конечно, за правду-матку, но я ясно вижу — не ошибусь.

— Ишь ты! А чего себе зришь, каку судьбину?

— Неохота говорить. Всем нам одно предназначено: нагрешили. Когда-никогда, а ответ держать придется. А с тобой петля сдружилась, знаю. Хорошо, коли намылят, а шершавая ох и обдерет!

Волосатов озверел. Осьминожьи глаза ката вспыхнули ненавистью, Окупцов зябко передернул жирными плечами. Страшен кат, недаром все его боятся, даже атаман. Хилый — соплей перебьешь, — а есть в нем что-то нездешнее. Самые оголтелые варнаки не выдерживали взгляда его прозрачных мертвых глаз. Волосатова боялись даже собаки, стоило кату приблизиться, псы злобно рычали, щетиня на загривке шерсть…

И не надо бы спрашивать Окупцову, да не удержался, полюбопытствовал: с чего это псы сипнут от лая? Кат потемнел, погонял желваки на острых скулах. Ответил неожиданно смиренно:

— Кто их знает? Есмь смертный, сотворен из того теста, что и прочие. Раб божий, обшит кожей. А с бессловесных тварей какой спрос — мало ли что им почудится?

Окупцов осклабился: хитер Волосан, мастер мозги туманить. А Волосатов весь трясся, обидчив был не в меру, всюду ему чудились насмешки — в косом взгляде, оброненном ненароком слове, недвусмысленном намеке. Смертельно обижался Волосатов и обид никому не прощал. Не всем воздавал должное тотчас, выжидал порой подолгу, выбирая подходящий момент; память у ката отменная, обидчиков не забывал, даже малышню, — придет время, заплатят за все. Насмехаться над ним чего проще — хил, плешив, кожа вялая, сморщенная, нечистая. Еще не старый, а зубы растерял, корку хлеба не угрызть. Прогневал, видать, господа, недаром в писании сказано: «Зубы грешникам сокрушу». Волосатов никогда не был религиозным, в юности и вовсе богохульствовал изрядно, с годами, однако, остепенился: часто молился истово, отбивал поклоны. Не особенно надеясь на Христа, хаживал в нанайское стойбище, подолгу толковал со старцами, целовал обмазанных засохшей кровью деревянных идолов.

Приобщился и к буддийской вере, рядом с крестом на чахлой груди палача болтался добытый у спиртоноса золотой Будда…

Кат мало-мало калякал по-маньчжурски. Подслушав беседу Господина Хо с телохранителем, ничтоже сумняшеся встрял в разговор, несказанно озадачив и удивив хунхузов. Главарь до объяснений не снизошел, брезгливо отвернулся, а безносый Страхолютик злобно прогнусавил:

— Забудь наш язык. Иначе — кантами!

Волосатов обложил его по-русски, на том все и кончилось; хунхузы особо не приставали, в свою очередь кат, отлично зная, что разбойники слов на ветер не бросают, держался от них подальше. Но в «поминальный» список занес обоих; Господин Хо и Безносый соседствовали в нем с Окупцовым и братьями Зыковыми. В отношении атамана ката обуревало сомнение: может, не стоит записывать — все же работодатель…

На рассвете грохнул залп, затрещали выстрелы, защелкали по вековым деревьям пули. Пограничники, настигнув нарушителей, ударили с тыла. Ахнув, схватился за грудь задремавший часовой, меткая пуля прошила насквозь. Заржали, заметались кони. Спавший вполглаза Лахно схватил жеребца за узду, свалил за ствол рухнувшей лиственницы, залег, поливая атакующих из ручного пулемета.

Лахно спас отряд от уничтожения, на несколько минут задержал пограничников, и бандиты успели уйти. Усталые пограничники, постреляв вслед банде, прекратили огонь, нарушители, подгоняемые посвистывающими над головой пулями, ошалело ломились сквозь тайгу.

Расстреляв два диска, Лахно рывком поднял коня и помчался догонять своих. Это удалось не вдруг, напуганные нарушители забились в самую глушь. Когда же Лахно настиг отряд, его едва не уложил Ефрем Зыков.