Застолье Петра Вайля

На удивление мало удач в этих сферах даже у крупных писателей. Я не говорю о рядовых. У Гоголя о любви – ни слова. Тургеневские истории слишком возвышенны, у Толстого, например, в “Отце Сергии” при всем величии и мощи видна назидательность. И только у Достоевского история Карамазовых и Грушеньки полна эротизма, жизненной правды и благородства. А дальше: у Булгакова любовные коллизии разрешаются в сказочном плане, у Платонова социальное куда выразительнее всего остального. Зощенко, единственный русский фрейдист, можно сказать, в литературе, во всяком случае, пытавшийся действовать в этом направлении, был остановлен, его затравили. Бабель секс облекал в спасительную форму юмора.

Примеров сколько угодно. У Хемингуэя любовные сцены, например, в “Прощай, оружие!” впечатляют, но уже в “Колоколе” они ниже всего остального. То есть рыболовно-охотничьи дела удавались Хемингуэю гораздо лучше. У Стейнбека вообще эта тема слабо выражена, у Томаса Вулфа провалы были по этой части. Фицджеральд создал “Великого Гэтсби”, но уже “Ночь нежна” в этом смысле надуманная и картонная вещь. Фолкнер наряду с Достоевским – еще одно исключение. История Юлы Уорнер и Кевина Стивенса – тут и прямота, и целомудрие, и чувственность. Вспомните, там про Юлу Уорнер сказано: “Ее бедра округлые, как купол обсерватории”. А так – сплошные неудачи. Куприн, уж такой, казалось бы, любимый мой писатель, написал “Суламифь”, хотел превзойти Библию и свалился в такую пропасть пошлости и краснобайства, что просто неловко читать про все эти “сосцы” и “перси”.

Возникает ощущение, что в этих темах и прямота коробит, и затемнение вызывает протест. И яркий свет, что называется, режет глаз, и накинутая паранджа отзывается ханжеством. Помните, как это бывало в советских романах 50-х годов? “Николай шагнул к ней и глухо произнес: «Полина!» Над сосновым бором догорал закат”.

То есть и прямо писать все, как было, невозможно. Невозможно ни писать, ни читать все это, одной искренностью не отделаться. Но, с другой стороны, всякие затемнения и наплывы, умолчания и многоточия тоже не помогают.

П. В. Так что же все-таки делать современному автору, если он не Достоевский? Нельзя же игнорировать такие важные, первостепенные разделы человеческой жизни, такие основополагающие чувства. Я понимаю, что это трудные для писателя темы, тут очень легко сорваться. И я понимаю, что вы, в частности, не хотите рисковать, и ваш страх мне понятен, но и уклониться от этого вы не сможете, если вы всерьез занимаетесь литературой. Не сможете молчать о том, от чего на девяносто, на восемьдесят процентов зависит счастье мужчины и женщины.

С. Д. Ну, я это понимаю, конечно, я даже предпринимал усилия в этом направлении. У меня был такой рассказ под заглавием “Полковник говорит «люблю»”, рассказ, которым я даже несколько горжусь, где я пытался дать любовную историю без единого слова, впрямую сказанного о любви. То есть, по идее, в рассказе должно было ощущаться чувственное начало, но выражено оно было разными косвенными способами.

П. В. Что-то не совсем понимаю.

С. Д. Я же не могу в короткой передаче взять и прочесть рассказ на восемнадцать страниц, тем более я не уверен, что это такой уж шедевр. Но я мог бы, наверное, привести какой-нибудь частный пример. Не знаю, насколько убедительный. То есть объяснить прием, которой я для себя называю косвенным эротизмом. Ну вот, например, в повести моей “Филиал”, которая должна, я надеюсь, выйти к Рождеству (я беру первый попавшийся пример), – так там у меня двое находятся в комнате, он и она, раннее утро, будильник тикает, лифт за стеной, помойное ведро звякнуло на лестнице и так далее. И дальше там сказано: “Я потушил сигарету. Пепельница в форме автомобильного колеса лежала у меня на животе. Донышко у нее было холодное”. Так вот, “донышко у нее было холодное” – это сказано вместо того, чтобы писать, что они лежали голые в постели. То есть не прибегать ни к наплыву, ни к прямоте, ко всяким там выям, лонам и персям, от чего меня всегда охватывало чувство неловкости. В общем, повторяю, Булгаков уходил в романтическую небывальщину, Бабель защищался юмором, Зощенко недоговорил, Платонов не в этой сфере выразил себя максимальным образом, Олеша рассказ “Любовь” построил на словесном уровне – там жизни нет, одни слова.

То есть все за что-то прятались, все искали косвенные способы выразить это. В общем, я не знаю, как писать о сексе. Молчать нельзя, и как писать, не знаю. Надо, видимо, пробовать, пытаться. Неудача – это тоже опыт, хоть и довольно болезненный.

Письма читателей

Программа: “Россия вчера, сегодня, завтра”

Ведущий: Анатолий Стреляный

18 июля 1995 года