Застолье Петра Вайля

А. С. Получается. Во-первых, так же, как после войны человеку часто вспоминается война, – так и у лагерника. Когда я сейчас встречаюсь со своими старыми лагерными товарищами, даже близким бывает скучно, потому что мы все время смеемся, вспоминая какие-то ситуации, порою жутковатые. Кроме того, я довольно часто вижу сны, что я второй раз попал в лагерь. Это совсем не кошмары. Но вот второй срок у меня, причем заканчивается второй срок, и обычно мысль: а как же я теперь во Францию попаду? Просыпаюсь не с чувством облегчения, а с какой-то иронической усмешкой на губах, потому что действительно после второго срока попасть во Францию, опять проделать все эти зигзаги довольно странно.

П. В. Тогда в Бостоне, в 1991-м, разговор с Андреем Донатовичем у нас шел о зигзагах его судьбы не только прошлого и настоящего, но и предполагаемого будущего. Я спросил его, не думает ли он вернуться на родину или, другими словами, возможна ли вторая эмиграция в течение одной жизни?

А. С. Во всяком случае, проблематично. В видимом будущем я такой задачи для себя не ставлю. Почему я эмигрировал? Я хотел остаться собой, Абрамом Терцем. Я решил продолжать писать и переправлять на Запад, чекисты об этом знали, и они поставили вопрос так: будете продолжать – второй срок дадим. А зачем возвращаться? За материалом? Материала у меня хватает. Писать там? Хотя сейчас там вроде бы свобода слова, но очень зыбкая свобода слова. Кроме того, я считаю, что писателю все равно, где его тело находится, он продолжает работать. Я не уверен, что, если я вернусь в Россию, меня там радостно будут печатать, издавать. Нет, в России ко мне достаточно плохо относятся, я ведь до сих пор не реабилитирован, я сейчас особо опасный государственный преступник, так что перекрыть мне все каналы к тому, чтобы писать, очень легко. Я все-таки проходил эту школу. А ради авантюры просто? Я же по складу не авантюрист, хотя всякое случалось в жизни, но это происходит не по собственной воле.

П. В. Но превращение Синявского в Терца – это тоже авантюра.

А. С. Да, но ведь это была страсть настолько сильная, это не просто рискнуть. Я бы не рискнул стать вором или спекулянтом, мне это не интересно. Тут была страсть писательства. У Хаксли есть одна фраза в “Шутовском хороводе”, что с человеком случается чаще всего то, что на него похоже. Не потому, что он хочет, а вот неожиданное сходство судьбы и характера. Вот так, наверное, у меня. По складу характера я совсем не авантюрист, наоборот, такой кабинетный, тихий, даже скучный человек, но как-то так закрутилась судьба, что стала давать неожиданные узоры. И когда пройдешь эти узоры, они уже тебе снова нравятся.

П. В. Интересно, что, когда вы сейчас искали сравнение, говоря о том, что “я бы не хотел стать”, вы не сказали – каскадером, киноартистом, подводником, вы назвали вора и спекулянта, и псевдоним у вас разбойника и вора Абрашки Терца, и пишете вы, что даже чтение книг – это кража, а уж про писание и говорить, вероятно, нечего. Значит, все-таки в вас эта аналогия сидит сильно – что писательство по сути своей нечто незаконное.

А. С. Да, конечно, это очень сильно сидит. В данном случае слово “вор” – это метафора по отношению к слову “художник”. Я, в принципе, два разных писателя, просто реалистически описывать жизнь мне не интересно, я лучше писать не буду. Писатель, в моем понимании, это нарушение каких-то запретов.

П. В. А у кого ворует писатель?

А. С. В данном случае у государства. Когда государство монополизировало не только идеологию, но и стиль, то, естественно, писатель идет на нарушение, если он настоящий писатель.

П. В. Вы не перестали быть писателем, не изменили своей писательской позиции. Но никто не покушается на вас – ни Франция, ни США. Значит, теперь у кого ворует писатель? У жизни?

А. С. Нет, я думаю, что каждый писатель – вот возьмем западных писателей, которые не подвергаются каким-то преследованиям, – это чаще всего нарушение какой-то надоевшей традиции. Ну что, Джойс не мог писать? Но он шел на какие-то нарушения. Почему? По-видимому, он желает пойти новым путем и совершает нарушение. В этом смысле, в широком смысле слова, писатель нового времени (я не беру Средние века) всегда преступник, нарушитель обыденной нормы, просто потому, что она надоедает.

П. В. А сама система записи своих мыслей и соображений – как, по-вашему, это естественный процесс? Нормальный?

А. С. Нет, тоже не нормальный. Я к таким выводам пришел. Я, конечно, заострял, что все люди живут как люди, а писатель не такой человек, он как бы преступник. Почему? Потому что вместо того, чтобы жить как все люди, он пишет, совершает какой-то выход из нормальной жизни.

П. В. То есть ему мало реальности, которая есть, он еще хочет свою создать?