Заступа

Из серой туманной дымки выплыла низенькая фигура и Рух опознал нахального задаваку Мирошку. Домовой, с ног до головы изляпанный вонючей черной жижей, подошел, шмякнул на паперть кожаный мешок и сказал:

— Во, ваша пропажа.

— Отдал? — понимающе ухмыльнулся Бучила.

— А куды деваться ему? — Мирошка пожал плечами и уходя, предупредил. — Не прозевай, упырь, сейчас будем кончать.

— Это чего? — Иона опасливо косился на подтекающий слизью подарок.

Рух молча распахнул мешок, подозрительно похожий на обрывок крыла, внутри скорчился, подтянув ножки и ручки к груди, крохотный, надрывно сопящий младенец.

— Митяйка! — ахнул Иона крестясь.

— Он самый, — подтвердил Рух. — Возвращен могучим вурдалачьим умом, материнской молитвой и домововским острым ножом. Теперь дело за малым.

— Где бес прятал дитя? — Иона застыл.

— А вот этого тебе, поп, лучше не знать! — Рух назидательно воздел палец вверх. — Хватай ребенка и живо за мной!

Занялся рассвет, визжание демона резко оборвалось, Бучила перехватил подменыша за ноги и одним махом отсек крохотную башку, обрывая всякую связь между матерью, спасенным ребенком и колдовством. Кровь плеснула на руки и на пол. Языческий ритуал в стенах христианского храма. Иона бережно передал сморщенного, синенького младенчика матери. Лукерья всхлипнула, слезы хлынули в два бурных ручья. Младенец тянул ручонки и пускал пузыри. Лукерьины глаза, полные боли и ужаса, смотрели на Руха. Вурдалак едва заметно пожал плечами, дескать тебе решать. Лукерья поцеловала Митяйку, отстранилась на миг и крепко накрепко прижала крохотную головку к груди. Иона дернулся к ним, но Бучила перехватил священника за руку, тихонько предупредив:

— Не суйся.

Было в голосе упыря что-то, заставившее Иону молча досмотреть, как мать душила собственное дитя. Лукерья сделала выбор, и один Бог знал, верный он или нет. Долгожданный ребенок с каплей бесовской крови, плоть от плоти отца, вечное напоминание о пережитом ужасе, грядущий Антихрист. У каждого свой крест и Лукерья волокла свой на Голгофу, сгибаясь под тяжестью самого страшного из грехов. Со стороны казалось, мать обнимает дитя, Митяйка трепыхался, пытаясь сделать единственный вдох, дернул ножками и обмяк. Лукерья с глухим рыданием повалилась ничком и свернулась калачиком вокруг затихшего тельца

«Такова плата, Лукерья», — подумал Рух. — «Теперь плачь, молись и меня проклинай. С сыном твоим увижусь в аду, будет он мне обвинителем и судией.»

А потом они сидели рядком на ступенях и смотрели на самый красивый в жизни рассвет. Потерявший и заново обретший веру монах, рано поседевшая женщина с мертвым дитем на руках, и проклятый Богом и людьми вурдалак. И солнце светило им одинаково.

(основой сюжета взято русское народное предание, записанное замечательным ученым — этнографом Сергеем Васильевичем Максимовым, и опубликованное в 1903 году в книге «Нечистая, неведомая и крестная сила».)

Все оттенки падали

Господь даровал человеку право на выбор: гнить или гореть, взлететь или упасть, обнажить меч или трусливо сбежать, жрать дерьмо или идти с высоко поднятой головой. Мы вольны выбрать свет или тьму, выбрать дорогу и людей, с которыми нам по пути. Харкая кровью, разрывая жилы, слыша треск и стоны ломающихся костей, помни, никто и никогда не отнимет у тебя право на выбор. И только ангел на Страшном суде решит, верным он был или нет.

Чуть разбавленная мерцанием свечей бархатистая темнота пахла вином, потом и похотью. Рух Бучила расслабленно лежал на медвежьей шкуре, поохивая под ударами бедер оседлавшей его графини Бернадетты Лаваль. Лоснящееся, гибкое тело графини откинулось немного назад, бесстыдно выставив большую, упругую грудь с вздернутыми сосками, высокая прическа сломалась, пухлые губки плотоядно закушены. Во мраке, напудренное, красивое лицо с тонкими, благородными чертами, приняло звероватые, хищнические черты.